[Najrel]

Сообщение от Tymofei

Не печальтесь, я не со зла!

Я к критике отношусь абсолютно спокойно, к любой=))А у Вас она довольно мягкая, так что мне не с чего печалиться=))

Да, и как обещала, полная версия рассказа №8 :

Спойлер:

Солнце стояло в зените, назойливо и томно раскаляя влажный воздух. Большая часть его пышущих жаром лучей доставалась небу, которое, утратив с рассветом всякие намёки на прозрачность и синеву, своим жёлтым лихорадочным лицом, покрытым рваными облаками, будто пеной от дешевого мыла, уныло, словно неухоженный старик с бритвой над тазом, смотрелось в море. Море тоже лихорадило – беспорядочные, мелкие волны кратко и хаотично лизали выцветший песок, разогретый солнечным безумством, рваной пляской напоминая горячечную дрожь усталого тела. Воздух, тяжёлый и обжигающий, жадно впитывал больное дыхание моря и, завиваясь маревом над водной гладью, вяло сочился лёгкими порывами полуденного бриза. Когда и ветер уставал бороться с жарой, замирая и набираясь сил, сладковатый и резкий запах тлена подбирался к одинокой фигуре, замершей посреди покинутого пляжа, чьё суровое очарование, словно оспины, оттеняли редкие следы подбитых сапог...

Мужчина сидел, наслаждаясь этим днем, отвоёванным у злой судьбы и страдающей природы. Его расслабленная поза могла обмануть только простака – пальцы рук, привычно и ласково сжимающие ухоженный мушкет, выдавали готовность к выстрелу, немедленному и точному. А острый взгляд, нацеленный на линию прибоя, пускай и замаскированный прикрытыми веками, не обманывал даже птиц, шумливых и в другое время беспечных, сейчас же беспокойно кружащих над пляжем вне досягаемости прежде им неведомого страшного оружия. Мужчина ждал. Лишь расширяющаяся с каждым свежим порывом радужка зрачков выдавала его беспокойные мысли. Сейчас ветер стих, однако духота и мерзкое зловоние, казалось, вовсе не беспокоили стрелка. Вонь…

Вонь сопровождала его всю жизнь. Казалось, он был счастлив лишь тогда, когда не мог ощущать резких болезненных запахов.

Первым устойчивым запахом, который он запомнил и не считал чем-то странным, стал тяжёлый дух пороховых мельниц, окружавших слободку, «колыбель» его детства. Сгинувший отец ничего не оставил своей семье, да и семье ли? – жене и крошке сыну, так что мать налаживала их быт сама, как умела. Сколько он помнил, она работала прачкой на «цеховых» - так уважительно называли купцов, мастеров и работников, давно обживших это предместье, обслуживавших как частных изготовителей пороха, так и пару казённых мушкетных мануфактур. Не смотря на работу в душных мастерских сызмальства, цеховые его не признавали за своего, делали вид, что присматриваются, либо просто ждали, когда ему надоест неприкаянность и он уйдёт искать другой, собственный путь. Возможно, дело было в матери? К ней, задорной, бойкой вдове ни разу не сватались мужчины, хотя одиноких крепких ремесленников, бросавших на неё украдкой жадные взгляды, хватало. Теперь, умудрённый опытом, он понял, что мать не просто так в ярмарочные дни подрабатывала подавальщицей в трактире, наверняка грела постель постояльцам, иначе трудно объяснить их пусть небогатое, но далеко не бедственное житьё, наверняка…

Наверняка можно сказать одно – тогда, на баронском судилище, он не только навсегда потерял родину, но и спас честь своей Ари и имя её чванливому отцу, старшему мастеру порохового цеха. Не сказать, чтобы его чувства к этой хрупкой девушке зрели, не сказать, чтобы она искала его любви. Всё случилось вдруг, внезапно, как летняя гроза и, как раз, летом. Проплясав всю ночь у костров под разбитные песни заезжих лицедеев, они не просто почувствовали влечение, а словно нырнули друг в друга - такое родство и щемящую радость в сердце дарила каждая встреча, что там, каждый взгляд! Это было их лето. Почти каждый вечер, когда мастерские прекращали работу и день ещё только готовился к смерти, Ари ждала его в сочно-зелёной роще, чтобы они могли вместе с днём умереть, и родиться с ночью, насыщая друг друга и вновь пробуждая голод, понятный лишь им, полным страсти, любви и молодости. А в начале осени их застал егерский разъезд. Барон, владелец земель и формальный хозяин слободки, был стар, ленив и алчен. Пускай никто не видел барона охотящимся в «его» роще, но, по мнению старикана, охота оставалась исключительным ленным правом… Ари спряталась в орешнике, а он размашисто и шумно побежал, уводя конных егерей прочь. Суд был кратким: ему, впервые попавшемуся и повинившемуся владельцу рощи скромным подношением в серебре, причитались плети, однако барон, скорее всего в отместку за обаяние юности, назначил обидчику неподъёмную виру. Если бы цех его признал, или хотя бы отец Ари (лицо которого выдавало состоявшийся разговор с дочерью), то виру выплатили бы в складчину, а он, со временем, возместил бы. Но соседи молчали. И его продали, как скотину, на марсельском рынке.

Следующим запахом, навсегда въевшимся ему не только в кожу, но и в память, был смрад трюма, набитого бедолагами-колодниками. Кого-то купили на рынке, как его, в погашение долга, кого-то забрали с каторги, за мзду, а кто-то просто попался в порту в неурочное время. Стоны заболевших или сдавшихся, казалось, ещё более отравляли кислый и затхлый воздух…

Мужчина моргнул, и лучики морщин побежали из уголков глаз, обозначая робкий намёк на улыбку…

Улыбку в том зловонном трюме ему и захотелось пусть не ощутить на лице, но хотя бы увидеть. И он запел. Сначала тихонько, для себя и ближних, а затем, когда стоны стихли и люди обратились в слух, в полную силу. Господь или мать-природа не поскупились на голос и воображение: он не просто запоминал чужие песни и баллады, но на лету придумывал что-то своё, легко сплетая волшебное кружево стихов, украшая его музыкальной канвой, своё, но близкое слушателям, манящее незнакомыми чувствами и новыми ощущениями. Караульные, измотанные не многим менее узников, принесли ему воды и, небывалая щедрость! – несколько ложек оливкового масла – не иначе, подкупили кока. Его просили петь, и он пел, пел голосом, пел сердцем. Как оказалось, капитан этой посудины, предназначенной быть рабовозом, тоже томился тюремным режимом на судне – прежде ему доводилось водить купеческие суда. Со славного певца сняли колодки, определили ему матросскую шконку и паёк, назначив в обязанности ежедневные концерты, под аккомпанемент лютни и флейты, нашедшихся в матросском кубрике.

Длинными вечерами матросы травили множество баек, ставших сюжетами его новых песен и, в том числе, поверье, что добрым пением можно защитить судно от штиля, штормов и прочих напастей. А море подарило новый запах, терпкий и солёный, который стал для него знаком, символом личной свободы. К тому же изменчивая прежде удача в этот раз не отвернулась, подарила большее – новое имя: на траверзе Мартиники марсовый, то ли по небрежению, то ли перебрав, то ли просто спеша и радуясь близкому концу путешествия, свалился с мачты и свернул себе шею, а капитан, посмеиваясь и благодаря певца за безбедный рейс, вписал в судовой журнал дату смерти раба. Погибшего матроса, невольного благодетеля, звали Николя. Отныне и навсегда мужчина и стал тем самым Николя, покинувшим марсельский порт судовым матросом, записавшимся в экипаж на один рейс…

Рейс закончился и никакие уговоры капитана и недавних товарищей, матросов, не смогли удержать его на судне, он уволился на берег. Перед расставанием капитан налил ему английского джина, из личного запаса, и то ли в шутку, а то ли по опыту, дал совет: найти ловкого капитана, удачливого и щедрого душой, готового делиться радостью жизни с окружающими. Якобы, под рукой такого человека Николя сможет обмануть удачу, перестанет терпеть обидные поражения. А на французской Мартинике все ловкачи, известно, обретаются в Ле-Франсуа, прежде рыбацкой деревеньке, а ныне флибустьерской вольнице.

В Ле-Франсуа удача продолжила вести его за руку - к отплытию готовился пышно убранный корвет с говорящим названием «Любовник удачи». Кабатчик оказался неожиданно скуп на слова, но отзывался о капитане попугаистого судна с несомненным почтением, будто бы ждал от него неприятностей, а местные забулдыги громко расхваливали удачливость голландского капера, капитана Мартина ван Халена. Николя, отменного стрелка, умело разбиравшегося в порохе, немедленно взяли в абордажную роту, капралом мушкетёров. И море его закружило, регулярно «выбрасывая» на берег. В маленькие таверны и большие кабаки, в чопорные голландские и шумные французские поселения. Именно море вновь подарило ему очередной, тревожный запах – запах дорогих духов и париковой пудры, запах расфранченных флибустьеров, вернувшихся из удачного похода, запах увеселительных домов и дорогих девок. И если ко вторым он испытывал тёплую приязнь и с удовольствием дарил им не только дублоны, но и собственные песни, то первых решительно не терпел…

Не терпел их обманчивую церемонность, не раз будучи свидетелем тому, как эти герои обирали трупы погибших, не разбирая на своих и чужих, не выносил их застенчивую привычку тихонько обчистить сундук за спиной отвернувшегося хозяина, а паче всего презирал за манерность и фальшивую честь, ради которой те тащили очередного случайного собутыльника на убой, «на дуэль», за услышанные в лицо честные, но обидные слова. Пару дней назад такой «человек чести» заглядывал на этот остров, на экскурсию в проклятую пещеру, не иначе. Помелькал у мрачного входа своей британской патентованной рожей, венчающей мышастый камзол, прошелся вдоль разбитой гички, брошенной случайными визитёрами или незадачливыми контрабандистами, надул губы в разговоре с ним, Николя, и отправился восвояси. Хотя удачлив, стервец, сразу видно…

Видно в эту самую пещеру и поманила судьба старшего помощника Мартина ван Халена, одного из этих надменных «честных» франтов. Правдами ли, обманом ли, но он сумел уговорить кэпа высадиться в Скарборо, якобы для пополнения запасов мяса. И мушкетёров, во главе с их бравым капралом, ссадили на берег, для охоты, а старпом сотоварищи остался в бухте, у шлюпок и пещеры. Про пещеру говорили многое. Будто те сокровища, что навечно вплавлены внутри неё в смоляной наплыв природного асфальта, доставленного с соседнего Тринидада, специально оставлены аборигенами, чтобы смущать души белых. Или это хитроумная ловушка, расставленная одним пиратом для другого, долгие двадцать лет назад. Или «Проклятье Одинокого Контрабандиста», ведь всем известно, что в этом месте нельзя совершить незаконную сделку – таинственный чёрный туман навеки прибирает всех незадачливых дельцов. Слова, всего лишь слова…

Слова и послужили причиной его нынешнего одиночества. Не встретив тут никакого зверья, фуражирная команда вернулись с пустыми руками и капрал предложил наловить черепах. Однако старший помощник, давний его недоброжелатель, стал поднимать Николя на смех, намекая, что на самом деле он не попадет даже в акулью тушу, не то что в дикую свинью. Они поспорили, на виду у всей команды ударили по рукам: Николя брался попасть в пиастр, который подбросит старпом. Отмерив оговоренные тридцать шагов, капрал встал на изготовку, а разряженный негодяй вместо того, чтобы подбросить монету, зажал её в кулаке и, гаденько хихикая, отдал команду огонь. Раздался выстрел, пуля, попутно оторвав мерзавцу палец, вылетела вместе с пробитой монетой с другой стороны ладони, прорвав кисть насквозь. Спор он выиграл и ему ничего не сделали, совершенно. Даже не догнали. А судно ушло, на совсем. При нём остались верный мушкет, прочти дюжина пуль к нему да, к счастью, полный рог отменного пороха. Надеяться на иную живность, кроме отвратительных трупоедов, бакланов, не приходилось…

Не пришлось ему тогда, на борту памятного рабовоза, выслушать полностью затейливую сказку – заснул, с устатку. А боцман второй мачты, известный балагур, рассказывал притихшим матросам короткими, скупыми фразами, нагоняющими жуть в ночном сумраке тесного кубрика, местную то ли легенду, то ли притчу, о том, как некий капитан по случаю выручил шамана-индейца. А шаман, в благодарность, рассказал ему о ритуале, посвящённом одному из кровавых, клювастых, клыкастых и пернатых одновременно, индейских божков. Якобы достаточно собрать некое количество мёртвых бакланов, взять их в руки и посмотреть в глаза другу, как божество, действуя через дружескую душу, немедленно добавит владельцу смердящего подношения то ли сил, то ли житейской мудрости, то ли удачи. В его памяти, уже задурманенной сном, сохранилось только странное для корабля имя, данное тем капитаном – «Кукурузина». Пускай, не важно…

Не важно, что он один, что не запомнил точное количество тушек, составляющих жертву, что пуль так мало. Третьего дня он подстрелил трёх падальщиков всего двумя пулями, позавчера добавил ещё пару бакланов, а вчера нашёл выброшенную возле пещеры бутыль – следы чьей-то пирушки. Когда (и если) закончатся пули, он аккуратно разобьёт бутыль, сделает удобный тигль и подобие магического стекла, виденного им у лекарей, способного зажигать пламя. Наковыряет тяжёлых монет – что ему теперь до чужих проклятий? – и, капая расплавленным золотом в прибой, изготовит приличного качества картечь. Каково? Бить золотым снарядом никчёмных птиц, хе-хе! – он справится, и поймает удачу за хвост, так то!

А пока бакланы, разрываясь между страхом и голодом, кружат над манящим трупным запахом пляжем, он подождёт. Не впервой.