Сижу в окопе, чищу свой ТТ .
Сегодня утром надо застрелиться.
Проснулся: тишина на высоте,
С которой нас обстреливали фрицы.

Я - командир штрафного взвода.Я
Отвечу пулей в лоб - не по Уставу.
Мой первый взвод, военная семья,
Подался к немцам ночью всем составом.

Сижу и жду, судьбу свою кляня -
Ведь я один держу здесь оборону.
За что вы, зеки, бросили меня?
Конечно, вам я - белая ворона.

Уж лучше бы убили, чтоб не брать
Самоубийства тяжкий грех на душу.
Сиди и думай, что получит мать.
Дождаться бы рассвета. Я не струшу...

Вдруг кто-то грузно хлопнулся в окоп,
Еще один... Фашисты! Где граната?
Нет, разговор знакомый, матом... Стоп!
Так вы... вернулись все-таки, ребята?! -

Ну, ладно; слышь, не матерись, старшой!
Плесни вон шнапсу, двести грамм - не пьянка!
Какие немцы?? Мы - за колбасой;
А фрицев перерезали в землянках. -

Старшой, а хочешь "Звездочку" на грудь?
Давай, "возьмем" проклятую высотку!
Но только нас отметить не забудь,
И не ругай денек за шнапс и водку! ...

Один рывок - и мы на высоте.
В окопах - сушь, в тылу осталась слякоть.
Мы были те же - и уже не те.
И я не знал - смеяться или плакать"

«Мы опять опоздали. Дома полыхали на взгорке.
Запах гари и крови – кто сможет его позабыть!
Немцы снова ушли, всех угнав, кто способен ходить,
Расстреляв остальных. Вы бы знали, как стыдно и горько
Видеть все – и не мочь, не догнать, не суметь отомстить!

Повара подтянулись. У кухни собралась пехота.
Снова каше перловой – «шрапнели» – был кто-то не рад.
Вдруг – откуда он взялся! – встал к кухне немецкий солдат:
Одуревший от шнапса, небритый; но жрать-то охота!
Налетели, скрутили, сорвали с плеча автомат.

Русской правды порядки просты, это – око за око.
Раз в бензине шинель – не надейся на милость судьбы.
Раскачали и бросили в пламя горящей избы.
Может, кто-то и скажет теперь – поступили жестоко.
Но скажите, а как в этот час поступили бы вы?»

Нас, пацанов, на фронт попавших в мае
В голодную военную весну,
Собрали в старом мельничном сарае
Довольных, что успели на войну.

Нам долго, обстоятельно внушали
То, что победа уж недалеко,
При нашей мощности огня и стали
Мы разгромим их просто и легко.

Потом всю ночь везли по лесостепи,
Стараясь тишину не нарушать,
И приказали растянуться в цепи,
Лежать, молчать, и даже не дышать.

А утром под весенним небосводом
Наш ротный закричал - "Сынки! Вперёёёд!".
И мы пошли пригнувшись взвод за взводом,
И стали умирать за взводом взвод.

Ещё вчера нам люди без погонов,
Без званий и медалей боевых,
Раздали каждому по пять патронов
И "мосинку" одну на пятерых.

А там шесть пулеметов щерят дула,
А там на каждом метре автомат,
И жутким, леденящим душу гулом
Висел над полем наш предсмертный мат.

Я помню - шел дрожа под красным флагом
И что-то там у Господа просил,
И, хоть была команда - только шагом,
Не выдержал, рванул что было сил.

Я мчался с истерической усмешкой
Ныряя в горы трупов головой
И вскакивал, и снова перебежкой,
И удивлялся что ещё живой.

Стелился в поле недобитым волком,
Петлял как заяц на сыром лугу,
И все казалось – бестолку, без толку,
И все казалось – нет, не добегу.

Ну, а когда вдруг удалось ввалиться
В чужой окоп отчаянным броском,
Я первому попавшемуся фрицу
В лицо ударил просто кулаком.

Ударил изо всей мальчишьей силы.
В тот майский день всем так хотелось жить!
Меня как в лихорадке колотило
В попытках «шмайсер» перезарядить.

Я рвал рожок из чрева автомата
И бормотал «твоЮ мать!.. твою мАть!..»
И наконец нажал на то что надо,
Хоть и успел все ногти поломать.

В тот миг, который вечностью казался,
Направив ствол в испуганный оскал,
Я, прохрипев – "Ну что урод, дождался?!",
Нажал гашетку и не отпускал.

Потом никак не мог остановиться -
Всё по окопам как в кошмаре шёл
И, в страхом перекошенные лица,
Стрелял пока не раскалился ствол…

Нам было не до Родины-Отчизны,
Хоть это может даже и грешно,
Там как-то было не до героизма,
Который демонстрируют в кино.

Там убивали, озверев от жути,
Под майским солнцем в ясных небесах
Друг друга перепуганные люди,
От ужаса седея на глазах.

И, хоть мы с той высотки отступили,
Мне этот бой запомнился навек.
Весь полк наш орденами наградили.
Всех выживших - семнадцать человек.

Я, помня «нашу мощь огня и стали»,
Всё думал - Как же так! Ну как же так!
Светло глядел на нас с портрета Сталин
И улыбался ласково. Мудак.

Двадцать один – ноль пять, довольно темновато.
Что в этом блиндаже? - Сам чёрт не разберёт.
Гранату бы туда. Да кончились гранаты.
И старшина, кивнув, скомандовал – Вперёд.

Дышала холодком угрюмая пещера
И я нырнул в неё как в омут головой.
(Четыре мужика - немецких офицера,
И крохотный пацан - советский рядовой)

Я замер на момент, пытаясь присмотреться,
Дал очередь на звук и снова кувырком.
Вертелся в темноте среди вопящих немцев
Злым шестнадцатилетним маленьким хорьком.

И в этой пляске смерти, в автоматном гуле,
Я инстинктивно краем слуха отмечал,
Как чмокали во плоть вонзавшиеся пули,
Как, умирая, кто-то "О, майн гот!" кричал.

Всё стихло. Старшина с трофейной зажигалкой
Вошел и огонёк поднял над головой,
Высвечивая окровавленную свалку.
И одного в углу, что был ещё живой,

Зажав дыру в груди, смотрел тоскливым взглядом
И широко открыл в беззвучном крике рот…
Ударил я его по голове прикладом.
За пережитый страх… За батю… За народ…

Потом мне, как-то вдруг, так захотелось к маме,
Что пусть меня простит отечество моё.
Я пил из кружки спирт, стуча о край зубами,
И слышал разговор сквозь полузабытьё:

- Не надо лейтенант, пусть парень отоспится.
Я сам ему налил, он раньше-то не пил.
Он в блиндаже сейчас… троих матёрых фрицев…
И одного прикладом досмерти забил…

Закончилась война, я, слава богу, выжил.
Нет с западного фронта больше новостей.
Я сам построил дом с резным коньком на крыше.
И посадил свой сад. И вырастил детей.

Я плакал от потерь и праздновал удачи,
Но только до сих пор живёт в моей душе
В науке убивать поднаторевший мальчик,
Стреляющий на шорох в тёмном блиндаже.