[DiamondWind]

Фрегат "Медуза".
Дополнение.

О крушении этого фрегата [Для просмотра данной ссылки нужно зарегистрироваться]. Речь пойдет о французском фрегате "Медуза". Наткнулся в журнале "Вокруг Света" (номера за январь-февраль 1994 г.) на перевод из книги Жоржа Бордонова, французского писателя и историка, "Оттенки истории". Реконструкция событий по рассказам очевидцев (было судебное дело, осталось не мало записей), размышления и исследования автора. А так же хочется добавить немного графической информации о этом фрегате.
Гибель «Медузы». Часть I. Журнал «Вокруг Света». №1 (2640) | Январь 1994

Спойлер:

История одной морской трагедии, прочитанная заново

30 мая 1814 года Франция подписала с участниками шестой антинаполеоновской коалиции Парижский мир, установивший границы Франции по состоянию на 1 января 1792 года. В соответствии со статьей 14 этого договора во владении Франции оставался ряд территорий на Американском, Африканском и Азиатском континентах.
В число этих территорий входил и Сенегал.

Для восстановления власти Франции над этими территориями виконту дю Бушажу, министру по делам морского флота и управления колониями, было поручено отправить туда гражданские и военные экспедиции. Для организации таких экспедиций необходимо было сформировать специальные морские дивизионы. Предприятие это было крайне затруднено тяжелым финансовым положением Франции, истощенной недавней войной и выплатой контрибуции. Не лучше было и состояние флота: сказывались последствия военных неудач, нехватка средств на его содержание.

«Медуза» была одним из немногих кораблей, способных выполнить функции флагманского фрегата. Именно этому кораблю и было поручено возглавить сенегальскую дивизию и доставить в Сенегал нового губернатора. Командование «Медузой» было поручено некоему Дюруа де Шомарею. Он происходил из не очень знатного дворянского рода и был убежденным роялистом. По материнской линии он приходился племянником адмиралу д'Орвилье, прославившемуся в битве при Уэссане, где разбил англичан, несмотря на их превосходство. Людовик XVI — последний французский король, делавший все для развития и укрепления флота, — очень ценил адмирала д'Орвилье. Неудивительно, что при таком покровительстве молодой де Шомарей начал службу на флоте.

В командный состав дивизии, кроме Шомарея, входили: помощник капитана «Медузы» Рейно, молодой, храбрый, инициативный человек, но не имевший до сих пор никакого опыта командования, с которым у Шомарея сразу же не сложились отношения; Эспье, чья смелость граничила с безрассудством, что не мешало ему быть отличным моряком, знавшим «Медузу» как свои пять пальцев, ибо он служил на ней еще в то время, когда он присягнул на верность Наполеону, а следовательно, бонапартист и идейный враг Шомарея; кроме того, в командование фрегата входили младшие лейтенанты Лапейрер, Моде, Шодьер и пятеро выпускников морского училища: Барботен, Белло, Куден, Путье и Ран — все они ничем не выделялись, их враждебность по отношению к Шомарею выражалась в том, что они подражали ему в легкомыслии и дилетантстве, а сам Шомарей презирал их за буржуазное происхождение; особенно невзлюбил он Кудена — за то, что тот, с десяти лет росший на море, высокомерно относился к Шомарею, не имевшему такого опыта; зато Ран был убежденным монархистом, но, к сожалению, не имел никакого авторитета. Губернатор Сенегала Шмальц был человеком со сложной и извилистой, как и вся история этого периода, биографией. Немец по происхождению, он с немецкой методичностью изучил досье всех членов экипажа, и это весьма помогало ему в решении того или иного важного для судьбы экспедиции вопроса.

Вместе с дивизией в Сен-Луи направлялось около 230 человек: так называемый «африканский батальон», состоявший из трех рот по 84 человека, по слухам, из бывших преступников, а на самом деле просто людей разных национальностей, среди которых попадались и сорвиголовы; на всякий случай дамы были изолированы от них. Жена и дочь губернатора были размещены отдельно от остальных женщин. На борту «Медузы» были также два хирурга, одного из них, сыгравшего не последнюю роль в описываемых событиях, звали Савиньи. Кроме «Медузы», в состав сенегальской дивизии входили корвет «Эхо» под командованием де Бетанкура, роялиста, как и Шомарей, но гораздо более опытного морехода; бриг «Аргус» под управлением де Парнажона, капитаном «Луары» был Жикель де Туш, потомственный моряк, участник многих сражений, единственный, чье превосходство Шомарей признавал настолько, что поделился с ним своим патологическим страхом сесть на мель у побережья Африки.
Вот какой была эта экспедиция, которой предстояла столь необычная судьба.

Пора сказать и о цели, объединившей столь различных людей. Во-первых, возвращение Сенегала в колониальную систему Франции поднимало престиж Людовика XVIII и компенсировало понесенные после договоров 1814 и 1815 годов территориальные потери.

Во-вторых, Сенегал был основным поставщиком камеди, использовавшейся в фармацевтике, в кондитерском деле и особенно при окраске тканей. Кроме того, Сенегал поставлял золото, воск, неотделанные кожи, слоновую кость, хлопок, кофе, какао, корицу, индиго, табак и — о чем стыдливо умалчивалось — темнокожих рабов.

В-третьих, в Сенегал нужно было отправить губернатора, его свиту, гарнизон со штабом, различных ремесленников, так называемых «исследователей» с инструментами и провизию. Денег на организацию экспедиции не хватало, поэтому для столь сложного путешествия пришлось использовать те суда, которые в данный момент былина ходу. Перед отплытием Шомарею была выдана специальная инструкция министра дю Бушажа, предупреждавшая его о том, что надо успеть доплыть до Сенегала до начала сезона ураганов и дождей. Шомарею предписывалось требовать от всех без исключения подчиненных верности Его Величеству и пресекать любые попытки инакомыслия. Облеченный такими полномочиями, Шомарей из обычного дилетанта становился личностью опасной, особенно если учитывать его напряженные отношения с офицерами и отсутствие у него авторитета среди более опытных членов экипажа...

Памятуя о министерском распоряжении, Шомарей решает предоставить «Луаре» плыть в своем темпе, а остальным быстроходным судам приказывает двигаться как можно быстрее. Конечно, менее легкомысленный человек учел бы особенности хода «Луары» и не бросил бы отставший корабль на произвол судьбы. Между тем развал флотилии продолжался. «Медуза» и «Эхо» оторвались от остальных кораблей. Парнажон не рискнул гнаться за ними, не будучи уверенным в прочности мачт «Аргуса»; «Луара» отстала безнадежно. Шомарей даже не дал знать ее капитану о своих намерениях.

При очередном определении курса разница между замерами Шомарея и Бетанкура составила 8 минут долготы и 16 минут широты. Бетанкур был уверен в точности своих результатов, но, соблюдая субординацию, промолчал. Через три дня Шомарей обещал прибыть на Мадейру, но этого не произошло: сказалась ошибка при прокладке курса. Запасшись в Сайта-Крусе провизией, корабли продолжили путь, «Медуза» шла впереди «Эха». В этот день Шомарей снова ошибся в своих расчетах, и корабль проскочил мыс Барбас. На пути корабли должны были пройти мыс Блан (Белый), но мыса с характерной белой скалой не было; Шомарей не придал этому значения, а на следующий день на вопросы экипажа ответил, что накануне они вроде бы проплыли что-то похожее на мыс Белый, и впоследствии строил свои рассуждения, основываясь на том, что он действительно видел этот мыс. На самом же деле фрегат ночью отнесло к югу, курс был выправлен лишь к утру, поэтому судно никак не могло пройти этот мыс. «Эхо» же, не отклоняясь, к утру обогнало «Медузу». Всю роковую ночь с 1 на 2 июля Шомарей ни разу не поинтересовался, как идет корабль, лишь к утру он был слегка удивлен исчезновением «Эха». Он даже не попытался выяснить причины этого исчезновения. А «Эхо» продолжало следовать правильным курсом, и Бетанкур постоянно измерял глубину, чтобы избежать неприятных сюрпризов. «Медуза» двигалась в том же направлении, но ближе к берегу. Шомарей тоже приказал измерять глубину морского дна, и не нащупав его, решил, что может беспрепятственно вести корабль к берегу. Несмотря на многочисленные предостережения членов экипажа о том, что корабль, по-видимому, находится в районе отмели Арген (на это указывал и окружающий пейзаж, и изменение цвета моря там, где его глубина была меньше), Шомарей продолжал вести фрегат к берегу, и было такое ощущение, что на борту все впали в какую-то апатию и покорно ожидали неизбежного. Наконец Моде и Ран решают измерить глубину: она оказывается 18 локтей вместо предполагавшихся 80. В этой ситуации фрегат могла спасти лишь быстрота реакции капитана, но Шомарей от этого известия впал в некое оцепенение и не повернул корабль. И вскоре судно село на мель.

В подобных ситуациях очень важна организующая роль капитана, но в данном случае эту роль пришлось взять на себя губернатору Шмальцу, поскольку Шомарей был абсолютно деморализован случившимся. Но губернатор не был мореходом, а значит, не имел авторитета в глазах экипажа и пассажиров. Таким образом, спасательные работы начались неорганизованно и беспорядочно, и целый день был потерян.

Так, например, вместо того чтобы сразу выбросить самый тяжелый груз, губернатор запретил трогать мешки с мукой, порохом и другим товаром, предназначенным для колонии, как и не менее тяжелые пушки. Ограничились лишь тем, что вылили воду из емкостей в трюмах.

Наконец, очнувшись от оцепенения, Шомарей собрал чрезвычайный совет корабля, на котором было решено строить плот, сгрузить на него все припасы, облегчив тем самым корабль; а если понадобится, использовать его наравне со шлюпками для эвакуации.

Сооружение плота отвлекло людей от безрадостных мыслей. Но ненадолго. Часть военных решила захватить шлюпки и добраться до берега. Узнав об этом, губернатор приказал часовым стрелять в любого, кто попытается похитить шлюпки. Волнения утихли.

Было отдано два якоря; уровень воды поднимался, и появлялась надежда на спасение. Внезапно начался сильный ветер; судно завалилось набок и затрещало по всем швам; плот с трудом удалось отбить у разбушевавшейся стихии; на судне царила паника, люди, разгоряченные алкоголем, метались по палубе. В пробоины, в обшивку хлестала вода, и два насоса не успевали ее откачивать — в этих условиях было решено провести эвакуацию людей на шести шлюпках и на плоту.

По всем правилам Шомарей как капитан должен был покинуть судно последним, но он не сделал этого. Плотом командовал выпускник морского училища Куден, с трудом передвигавшийся из-за травмы ноги. Тем, кому выпало быть на плоту, не разрешили даже взять с собой провизию и оружие, чтобы не перегружать плот. На шлюпках плыли более «важные персоны», например, губернатор с семьей. И все же на фрегате оставалось еще около 65 человек, которым не нашлось места ни на плоту, ни в шлюпках. Их попросту бросили на произвол судьбы, и они решили построить свой собственный плот.

Все шлюпки были соединены, самая большая вела на буксире плот. Но скреплены они были непрочно, и канат, удерживающий на буксире плот, разорвался; неясно, случилось ли это по чьей-либо вине или просто канат не выдержал напора воды. Ничем не удерживаемые, две главные шлюпки с капитаном и губернатором на борту устремились вперед. Лишь шлюпка под управлением Эспье попыталась взять плот на буксир, но после нескольких неудач тоже покинула его. И те, кто был в шлюпках, и те, кто остался на плоту, понимали, что судьба плота предрешена: даже если бы он удержался на плаву, людям не хватило бы провизии. Людей охватило чувство безысходности...

Первыми прибыли в Сен-Луи, то есть в Сенегал, шлюпки Шомарея и Шмальца: их плавание было тяжелым, но не повлекло за собой человеческих потерь. Шлюпка Эспье высадила на берег первую группу потерпевших кораблекрушение, которых мы назовем «ветеранами пустыни», и вновь отправилась на юг. Вслед за ними высадились на берег пассажиры остальных лодок, к ним присоединился и экипаж шлюпки; назовем эту группу «жертвами кораблекрушения из пустыни». Следует отдельно рассказать о «жертвах кораблекрушения на плоту». Отдельный рассказ будет посвящен тому, как, в то время как «ветераны пустыни» и «жертвы кораблекрушения из пустыни» плутали в африканских песках, плот скитался по морским просторам. Оставшиеся же на «Медузе» будут тщетно ждать подмоги; назовем их «потерпевшими на обломках».

Лодки капитана и губернатора

Печальный день 5 июля. 5 часов утра. Шомарей решает определить координаты мыса Мирик (современное название — мыс Тимрис), который, по всей видимости, находится в 15 — 18 лье от корабля; высадить там как можно больше людей и следовать морем за этим сухопутным караваном с провизией, больными и ранеными на борту. Странный и необъяснимый план! Более того, Шомарей решает, что шлюпки пойдут вместе, чтобы в случае необходимости поддержать друг друга.

Как и остальные его распоряжения, этот приказ не был исполнен. Бросив на произвол судьбы плот, шлюпки, несмотря на все усилия, не смогли держаться вместе: шлюпка Эспье была переполнена и отстала от остальных, которыми командовали Рейно, Лапейрер и Шомарей; осталась позади и шлюпка Моде. Еще дальше позади них плыл ялик. Любое усиление шторма могло безжалостно раскидать суденышки в разные стороны. Тем более, что с самого начала путешествия Шомарея совершенно не заботила судьба отставших. Его даже подхлестывала эта разница в ходовых качествах; подобное легкомыслие стало угрожающим после крушения на отмели Арген. Эвакуация происходила наспех, и впопыхах было забыто самое главное: приборы для определения собственных координат. Пришлось отдать карту Рейно и возложить на него обязанности по определению маршрута. Эта передача карты носила символический характер. С этого момента маршрутом будет заниматься он.

Была ли это та самая карта, на которую Шомарей, как он утверждал потом, собственноручно нанес маршрут и ориентиры? Неизвестно. Во всяком случае, удивляет сам факт, что он расстался с ней при таких обстоятельствах. Когда Ран произвел учет имеющихся запасов продовольствия, выяснилась еще одна непростительная небрежность: бисквиты и пресная вода были изъяты из трюма перед началом эвакуации, но в спешке их или забыли погрузить в шлюпки, или разделили не поровну. Таким образом, в шлюпке Рана имелось 18 бутылок воды, единственный мешок с бисквитами и чулок, наполненный сушеными грушами, — вот и весь запас на три дня, да еще десять бутылок вина, захваченных во время высадки в Санта-Крусе. Взяв на себя роль кока, Ран сам определил размер порций и время принятия пищи.

На борту большой шлюпки положение с провизией было лучше. Скорее всего о запасах для этой шлюпки позаботился сам губернатор: у них было 50 ливров бисквитов, 18 бутылок вина, 2 бутылки водки и 60 бутылок воды.

Обе шлюпки делали по пять узлов. Это позволяло им значительно опередить другие плавсредства. Хотелось бы знать, что чувствовал Шомарей, когда из виду исчезали обломки корабля и плот, на которых оставалось сто пятьдесят человек, брошенных им на верную погибель. Неужели в свои пятьдесят лет он настолько очерствел душой, что не мучили его угрызения совести, неужели не осталось в нем ничего, кроме инстинкта самосохранения, подсказывающего ему выкарабкаться любой ценой?!

В девять часов вечера вдали смутно показался африканский берег. Полчаса спустя стало ясно, что это мыс Мирик. Шлюпка поплыла вдоль побережья. Наступила ночь. Из-за резких изменений уровня морского дна шлюпка могла сесть на мель; поэтому было решено ночью стоять на месте, бросив якорь.

6 июля проход к берегу наконец был найден. Кроме того, вновь оказалась рядом шлюпка Эспье. В общих чертах день прошел благополучно, только жара постоянно усиливалась и к вечеру стала невыносимой. На шлюпки обрушивались песчаные вихри с побережья. На исходе дня разразилась гроза, и море буквально вздыбилось. По словам Рана, «в эту ужасную ночь многие окончательно пали духом. Кругом царил мрак, а когда ветер все же разогнал тяжелые тучи, лунные лучи плясали по огромным, бурлящим вокруг нас волнам, усугубляя ужас происходящего. Мы с командиром экипажа были на веслах, каждый из нас неотрывно следил за преследовавшими нас волнами, стараясь маневрировать так, чтобы не поворачиваться к ним бортом».

Утром 7 числа оказалось, что пропала одна из шлюпок. Впрочем, ни ее судьба, ни судьба остальных лодок не интересовала ни Шмальца, ни Шомарея. Отныне каждый был сам за себя! Людей начинала мучить жажда. Кто-то рисковал пить морскую воду, кто-то додумался взять в рот свинцовые пули, чтобы почувствовать их прохладу. День прошел трудно. Кое-кто из матросов просился на берег, правда, не очень настойчиво. Ночь принесла всем облегчение. Подул северо-западный бриз, подгоняя шлюпки, так продолжалось до утра.

8 июля стало ясно, что возникла новая опасность: кончилась вода. Большая шлюпка поделилась тремя бутылками. Матросы роптали. Они единодушно требовали высадки на сушу. Шомарей, в случае, если волнения зайдут слишком далеко, должен был перейти в большую шлюпку. Но смутьянов удалось успокоить; им объяснили, что цель путешествия уже близка. На исходе дня показался лес Гриез, находившийся в непосредственной близости от Сен-Луи. А к десяти часам на горизонте были замечены два судна: когда сблизились, оказалось, что это корвет «Эхо» и бриг «Аргус». Корвет просигналил шлюпкам. Со слов Рана, «они ответили, что мы с «Медузы». По-видимому, наш ответ привел их в замешательство, потому что они повторили свой вопрос. Мы вновь ответили то же самое. Когда подплыли, корабль отдал швартовы, чтобы мы могли подняться на борт. Но сначала, когда мы еще были в шлюпке, один из офицеров спросил, что случилось с «Медузой». Никто не ответил, и тогда я сказал: «Капитан вам сейчас все объяснит».

Корвет «Эхо» стоял на рейде у Сен-Луи с 6 июля, перед этим он сделал большой крюк на запад, чтобы обогнуть отмель Арген. Бетанкур отмечал в судовом журнале: «Я был очень удивлен тем, что не нашел на рейде фрегата «Медуза», который должен был значительно опередить другие суда и остальные корабли, входившие в состав дивизиона. Поскольку было условлено, что если мы потеряем друг друга, то встречаемся на этом рейде, я и решил встать здесь». Запись от следующего дня гласит: «Я с большим нетерпением жду встречи с фрегатом «Медуза» и с остальными судами дивизиона. Мое нетерпение велико, так как стоять на рейде у сенегальского побережья в это время года небезопасно».

К полудню 8 июля появился наконец бриг «Аргус». Бетанкур поделился с капитаном Парнажоном своими опасениями по поводу «Медузы». В десять часов вечера были замечены две шлюпки. Бетанкур узнал о печальной судьбе «Медузы», потерявшейся на отмели Арген. Бетанкур ободрил потерпевших, приказал накормить их, расспросил о судьбе других лодок, плота и остатков корабля и методично зафиксировал состояние поступивших к нему на борт пассажиров. Кроме того, он приказал повесить на главную мачту сигнальный фонарь и жечь запалы, чтобы корабль был заметен и в темноте. Было также принято совместное решение послать «Аргус» на поиски жертв кораблекрушения. Шмальц составил инструкцию, адресованную капитану «Аргуса» Парнажону. Находясь на рейде у Сен-Луи, он считал, что уже имел право принять на себя права и обязанности губернатора. А поскольку бриг «Аргус» оставался в его распоряжении в Сенегале, то только он сам мог отдавать ему приказания. Итак, в этой инструкции от 9 июля Шмальц излагал свою версию событий, последовавших за крушением фрегата, в том числе обстоятельств, при которых был составлен плот. Затем следовало собственное задание, данное им Парнажону.

«После изложения вышеописанных событий сир Парнажон сможет иметь более полное представление о наиболее эффективных средствах выполнения поставленной перед ним задачи, а именно: оказать любую посильную помощь жертвам кораблекрушения, ведя их поиск в указанных пунктах, кроме устья реки Сен-Жан, куда он не в состоянии проникнуть. Таким образом, он проследует вдоль побережья до самого фрегата, до которого, возможно, сумели добраться по течению те, кто оставался на плоту».

По указанию Шмальца Парнажон должен был следовать вдоль берега до Портендика, так как, двигаясь в этом направлении, он должен был встретить на своем пути шлюпки с фрегата.

«Попав на борт фрегата, сир Парнажон приложит все усилия для спасения вынужденно оставленного имущества; особенно продуктов питания, не забыв при этом о трех бочонках, в которых содержится 90 тысяч франков, являющихся собственностью короля и предназначенных для различных учреждений в Сенегале. Эти три бочонка находились в отделении, где хранились запасы пороха, и не могли быть вывезены, так как во время эвакуации это отделение было полностью затоплено...» В помощь Парнажону Шмальц посылает Рейно, командира экипажа и бригадира трюма «Медузы».

Хочется верить, что, принимая это решение, он согласовал его с Шомареем, но скорее всего это не так. Отныне в глазах Шмальца Шомарей был всего лишь одним из подчиненных. Этим и объясняется тот факт, что три бочонка золота, провизия и имущество, брошенные на разрушенном корабле, волновали его больше, чем пострадавшие от кораблекрушения люди. Вернуть все это означало, в его понимании, удачный исход Сенегальской операции. Логика впереди человечности. Правда, нельзя отрицать, что он не забыл и о людях на плоту. Во всяком случае, он вспомнил о них в своей инструкции от 9 июля, где предположил, что они вернулись на фрегат. Справедливости ради заметим, что в тот же день Шмальц попросил английского губернатора подполковника Бризретона одолжить несколько небольших кораблей в помощь Парнажону.

Жертвы пустыни

Вечером 5 июля шлюпка д'Эспье перевернулась вблизи от берега, д'Эспье с трудом спасли. Он вновь взял курс на открытое море. Утром 6-го баркас снова направился в сторону суши. Все солдаты требовали немедленной высадки. Запасы еды были уничтожены практически за один день с согласия Эспье. На берег высадилось сорок пять пассажиров, на борту осталось сорок три; они поплыли обратно. Группой «ветеранов пустыни» командовал д'Англа, его помощником стал старшина Пети. Вот как ярко описывает свое поведение в этой ситуации сам д'Англа: «...Когда пришло время покинуть баркас, на борту которого мы не раз были на волосок от гибели, никто не захотел высаживаться: идти через ужасную пустыню без средств к существованию, подвергаться нападению хищных животных и дурному обращению со стороны мавров — вот какие опасности рисовало моим товарищам по несчастью их воспаленное воображение. В такой ситуации личный пример действовал сильнее любого приказа, и я без колебаний высадился первым...» В этом описании д'Англа приукрасил свое поведение и слегка поменял местами роли. В ту ночь море в очередной раз лишило его рассудка: он трясся от страха и мечтал лишь о том, чтобы наконец ступить на твердую землю. И он был не одинок! Все его рассказы о принятых им мерах защиты от мавров и хищников — плод его фантазии. На самом деле командование отрядом осуществлял старшина Пети. Дело в том, что, по очаровательному выражению одной из свидетельниц, д'Англа «был не в себе».

Описание событий будет неполным, если не рассказать о самом плавании четырех шлюпок, оставленных группой Шомарея и Шмальца. Оно почти полностью воспроизвело обстоятельства путешествия первых двух лодок. Однако они больше пострадали от шторма, поскольку их изначальное состояние было хуже: их экипажи быстрее пали духом, а офицеры не были в состоянии обеспечить высадку на берег. К тому же у них не было карт, а побережье между мысом Мирик и Сен-Луи представляет собой бесконечную цепь заросших кустарником дюн. Портендик, бывший некогда достаточно людным, поскольку являлся пунктом учета камеди, был уже давно разорен англичанами и не мог оказать никакой помощи. Наугад, имея в распоряжении лишь компасы, люди вели шлюпки на юг, не имея представления ни о пути, пройденном накануне, ни о своем местонахождении, ни о том, прошли ли они у же Сенегальский залив. Первой пристала к берегу шлюпка Моде, ибо ее экипаж взбунтовался. За ней последовала шлюпка Эспье. Затем — шлюпка Ларейрера. Эспье хотел, высадив вторую группу добровольцев, продолжить путь к югу. Но последние специально направили шлюпку на рифы, чтобы она пробила себе днище: они не хотели, чтобы лейтенант оставил их. За это время благородный Эспье подобрал на борт такое количество пассажиров ялика, что его шлюпка чуть не пошла ко дну. В общей сложности к Спн-Луи по суше вдоль берега направлялось сто шестнадцать человек. Они представляли собой пестрое сборище, состоявшее из солдат в разодранных мундирах и больших киверах, матросов в высоких головных уборах, офицеров в плащах и обвислых треуголках, гражданских лиц, одетых во что попало, женщин в солдатской одежде (среди них — девицы Пикар); одни были босиком, другие в подкованных ботинках, третьи — обуты по форме, четвертые — в шлепанцах. Палило солнце, каждый шаг по песку, забившемуся в обувь, становился пыткой. Людей мучил голод. У них кончилась провизия, и они ссорились из-за диких растений или крабов, годных в пищу. Африканский континент был мало изучен, поэтому слухи и легенды о нем заставляли людей на каждом шагу опасаться леопардов, львов, нападения мавров или смертельного укуса рептилий, чье зловещее шипение слышалось им отовсюду, особенно ночью. В их рядах не было согласия. Образовалось два лагеря. Моряки договорились убить богатых людей и завладеть их золотом. Примирило всех лишь появление мавров. Они оказались совсем не такими опасными, как представлялось раньше, предложили себя в проводники в обмен на оружие и приглянувшуюся им одежду. Они даже согласились поделиться едой, правда, она была чуть подпорчена. На следующий день после этой встречи, 10 июля, с брига «Аргус», плывущего по заданию губернатора Шмальца к Портендику, был замечен на берегу странного вида караван. Парнажон послал им бисквиты, вина и водки. Вечером того же дня их ждала еще одна встреча: с ирландцем Карнеттом, который, переодевшись мавром, вел по заданию английского губернатора поиск пропавшей группы. На этот раз они, уже вне всякого сомнения, были спасены. Карнетт снабдил их целой говяжьей тушей, которую они незамедлительно изжарили и без остатка съели, прежде чем снова отправиться в путь. Наконец 12 июля в полдень они добрались до реки Сенегал, пройдя перед этим через Комариное болото, где им пришлось пережить едва ли не самое трудное испытание за время этого перехода: нападение безжалостных насекомых. Так закончилось это вынужденное путешествие по Африканскому побережью.

Ветераны пустыни

Это были в основном солдаты батальона, высаженные Эспье 6 июля на мысе Мирик. Им предстояло пройти по пескам до Сенегала 400 километров. Первые два дня были умеренно трудными. На третий день людей начал мучить голод: «Было такое впечатление, что живот прирос к спине (как остроумно заметил д'Англа), а язык почернел и втянулся в глотку. Одной из первых жертв стала Элизабет Делю, жена капрала: она безжизненно рухнула на песок. При виде ее трупа наше больное воображение рисовало нам нашу дальнейшую судьбу. У нас даже не хватило смелости и присутствия духа на то, чтобы предать ее тело земле». И все же, повинуясь неосознанному и неконтролируемому желанию, муж несчастной похоронил ее на берегу моря, предварительно обезглавив... Он был настолько безутешен, что положил голову жены в котомку и не расставался с этой котомкой вплоть до прибытия в Сен-Луи. Там он скончался в больнице через несколько дней.

11 июля «ветераны» повстречали мавров и смогли наконец утолить жажду. Они также выменяли некоторое количество подпорченной пищи на ружья и порох. Но в тот же самый день они попали в плен к другому племени. По словам д'Англа, «хозяин изменился, горе осталось прежним». Он же подробно описывает тяжелые работы, к которым их принуждали (разгрузка верблюдов, поиск кореньев для костра), и мучения, которым подвергали их женщины племени: они посыпали песком еще не высохшие раны младшего лейтенанта.

13 июля они заметили бриг, но Парнажон либо не видел их, либо принял за мавров. Мавры старались поддержать их силы напитком, представляющим собой верблюжью мочу пополам с молоком: «Этот напиток не был неприятным, он даже выигрывал по сравнению с употреблявшейся обычно для питья тухлой водой».

Через два дня им повстречался ирландец Карнетт, переодетый мавром. Он передал им запасы риса, который некоторые ели просто сырым, и говядины, на которую все так жадно накинулись, что у всех началась резь в желудке и тошнота: «Один итальянец оказался настолько прожорлив, что на следующий день был не в состоянии пошевелиться: его необъятный живот, тяжелые вздохи и ухищрения, к которым он прибегал, чтобы подняться, — все это на некоторое время подняло общее настроение; посмеявшись над его причудливым видом, его подняли и помогли ему идти». Очевидно, Карнетт прибыл вовремя, ибо общий настрой оставлял желать лучшего!

8 июля их наконец заметили с брига. Парнажон прислал им провизию. До Сен-Луи им оставалось еще более 100 километров. Они добрались до Сенегала вечером 22 июля и встретили там исследователя Роджери и натуралиста Каммера, которые отделились от них по пути, были захвачены маврами и освобождены за выкуп. Среди «ветеранов пустыни» был некий исследователь Лешено, живописный портрет которого приводит Александр Ран: «Он прошел по пустыне около 100 лье, при этом оставался одетым, как полагается ученому на собрании в академии. Его черные шелковые чулки пришли в полную негодность из-за песка и прикрывали лишь верхнюю часть ноги. Но о чем бы он ни говорил, ему никогда не изменяла свойственная ему веселость». По всей видимости, не все ветераны видели мир в таком трагическом свете, как д'Англа. Многим удавалось сохранять оптимизм в самых неприятных ситуациях. А ведь эта группа потеряла в пути женщину и трех солдат.

Плот и его пассажиры

Для описания этой одиссеи мы располагаем прежде всего докладом инженера Корреара и хирурга второго класса Савиньи — важнейшим по количеству проводимых подробностей документом, — а также рапортом Кудена на имя министра по делам морского флота и сведениями, полученными Раном от одного из уцелевших пассажиров плота. Доклад же Корреара и Савиньи, по причинам, которые будут указаны ниже, является подозрительным и пристрастным документом. Его авторы поддерживают лишь одну из версий, а также при помощи этого доклада они сводят счеты, защищая свои политические убеждения. Но если освободить представленные ими факты от словесной шелухи, то можно добраться и до истины. Рапорт Кудена поразительно прост и ясен, но нельзя забывать, что составлен он офицером, старавшимся не запятнать честь флота. Кудена нельзя упрекнуть в неискренности, но порой его рапорт неполон. Наконец, страшный, мрачный доклад Рана, составленный с чужих слов, делает эту историю еще более странной. Основываясь на этих трех источниках, попробуем восстановить истинную и объективную картину событий.

За сооружением плота было поручено наблюдать лейтенанту Эспье. Позже, на следствии, он заявил: «Плот был построен самым надежным образом. Детали палубы крепились толстыми гвоздями и тросами. Плот имел размеры от 40 до 42 шагов в длину и от 22 до 24 шагов в ширину». Корреар и Савиньи придерживаются другого мнения. Они считают, что «изобретатели» плота сложили бы его более тщательно, если б проектировали для себя. Их описание плота необходимо исследователю событий, поскольку оно позволит понять, в каком положении оказались потерпевшие кораблекрушение. «Плот состоял из стеньг, рей, парных мачт, крепко связанных между собой. Основой плота служили две стеньги, положенные по бокам; еще четыре мачты такого же размера и прочности были положены попарно в середине плота. Остальные мачты лежали между первыми четырьмя, но были меньше по размеру. На эту основу было положено нечто вроде паркета из досок. Поперек плота было набито несколько длинных бревен, выступающих за его края метра на три с каждой стороны, чтобы повысить его сопротивляемость волнам. Также были сооружены своеобразные перила в сорок сантиметров высотой, и это было единственное заграждение от волн — такое решение приняли те, кому не было нужды в высоких бортах, ведь не им предстояло сражаться с волнами на плоту. К концам передней стеньги, лежавшей в основании плота, были прибиты две реи, соединявшиеся под углом и крепко связанные тросами: они образовывали носовую часть плота. Треугольное пространство между ними было забито разными досками и кусками дерева: носовая часть была около двух метров длиной, но прочность ее была невелика, кроме того, во время плавания она постоянно находилась под водой. Корма была незаостренной формы, как носовая часть, но длина ее тоже была значительной, а прочность — небольшой. Таким образом, безопасно было находиться лишь в центральной части плота...

Плот, с учетом носовой и кормовой частей, был двадцать метров в длину и около семи метров в ширину, на первый взгляд казалось, что он способен нести на себе двести человек, но на самом деле оказалось, что это не так. У плота не было собственных парусов и мачт. Во время нашего отплытия с фрегата на плот поспешно скинули бизань и грот-бом-брамсель, даже не потрудившись предварительно свернуть их, падая, эти паруса нанесли телесные повреждения нескольким членам экипажа, стоявшим на вахте; у нас даже не было тросов для установки рангоута.

На плоту находилось много мешков с мукой, положенных туда накануне, но не для того, чтобы служить нам пищей в плавании, а потому, что их не удалось как следует сложить на корабле, и тогда их переместили на плот, чтобы их не унесло в море; в нашем распоряжении оказалось шесть бочонков вина и две небольшие емкости с водой; как потом было сказано, все это было приготовлено для пассажиров плота...»

В этом вступлении к своему рассказу Корреар — Савиньи делают патетическое отступление, чтобы воз будить сочувствие к пережитым ими лишениям; это отступление очерчивает позицию, которую они занимали в данном вопросе: «На этом театре малых военных действий родилось столько боли, пережиты были такие ужасающие жажда и голод, что самые крепкие, неутомимые, опытные и работящие пали под ударами судьбы, в то время как более слабые и непривычные к усталости нашли в душах своих то, чего недоставало их телам, выдержали страшные испытания и одержали верх над этим ужасающим бедствием благодаря полученному воспитанию, высоким умственным качествам, благородству чувств. Именно этим свойствам своего характера они обязаны своим чудесным спасением».
Насколько циничны эти слова, можно будет понять из дальнейшего описания событий.

Гибель «Медузы». Часть II. Журнал «Вокруг Света». №2 (2641) | Февраль 1994

Спойлер:

История одной морской трагедии, прочитанной заново

Когда в двух лье от «Медузы» шлюпки оставили плот, было одиннадцать часов. Плот нес на себе 147 человек: кандидат в офицеры Куден, хирург Савиньи, 4 офицера пехотных войск, 120 солдат, около пятнадцати матросов и несколько пассажиров. Осадка плота составляла 50 сантиметров в центре и 60 — 70 на оконечностях. Из провизии — только 5 бочонков вина и мешок бисквитов, размокших от морской воды. Ни одного навигационного инструмента, а ведь Рейно утверждал, что оставил на борту плота все необходимые приборы.

Когда шлюпки начали исчезать из вида, на плоту раздались крики отчаяния и ярости. Затем они уступили место жалобам. Страшное зрелище представляли собой эти 150 человеческих торсов посреди необъятного моря, тесно прижатых друг к другу в кипящей морской пене и метавшихся на плоту. Роптали, конечно, не завистливый Савиньи и не язвительный Корреар. Это был и не Куден. Он знал флотские традиции, еще не разуверился в своих командирах и товарищах. Морская вода разъедала еще не зажившую его рану. Его посадили на бочку, и он возвышался над своим странным экипажем. Он приказывает начать установку рангоута и паруса и попробовать взять курс к берегу. Он требует принести переданные, по словам Рейно, на плот компас, секстант и карту, но их не находят. То ли их забыли передать, то ли они упали в море во время погрузки. Снова раздаются крики ярости. У одного из рабочих, находившихся под началом инженера Корреара, в кармане оказывается буссоль. Его передают из рук в руки, но легкий инструмент «весом с экю» выскальзывает из рук и исчезает между плохо пригнанными друг к другу досками палубы. Люди на плоту погружаются в отчаяние.

Тогда вместо ослабевшего Кудена выступает на первый план Савиньи, рвущийся к власти, его поддерживает наделенный богатым воображением Корреар. Справедливости ради надо отметить, что Куден очень страдал от своей раны. Безумием было поручать ему командование плотом, но и с его стороны было безрассудством принять командование на себя, не ища себе замены. Но Куден из той же породы, что и лейтенант Эспье: несмотря на молодость, он не боится жертвовать собой. Но, как бы там ни было, на плоту, хоть и по другой причине, наблюдается тот же феномен, что и на «Медузе». Командующий утрачивает свой авторитет. Случайный человек занимает его место. Разница лишь в том, что то, что было простительно для Кудена в его состоянии, для Шомарея было непростительно.

Савиньи — врач. Он знает слабости человеческой натуры. Он понимает, что даже самая грубая и поспешная трапеза способна разрядить обстановку. Он приказывает смешать размоченный морской водой бисквит с небольшим количеством вина; эта кашица роздана всем и немедленно съедена. В результате бисквитов больше не остается. Спохватившись и поняв, какой опрометчивый поступок он совершил, Савиньи устанавливает дневной рацион в три четверти литра вина на человека. Затем, чтобы скрасить всеобщее уныние, Савиньи произносит очень примечательную речь, совершенно непохожую на предшествующую ей речь Кудена. Он тоже возрождает надежду, но по-своему: эта надежда на отмщение! Он вновь разжигает ненадолго утихшие страсти, тем, что восстанавливает всех против командования, ответственного за предательство. Таким образом, он подчинил себе этих людей, изнуренных настолько, что им было трудно думать самостоятельно. Еще немногим позже, по просьбе Кудена, лишенного возможности передвигаться, он занимается установкой временного рангоута. По его приказу разрубается мачта из погибшего фрегата, устанавливаются опоры, развертывается бизань: пропорции соблюдены, парус ориентирован правильно, но все это мало влияет на скорость плота — в основном он движется благодаря течению. Из доклада Корреара — Савиньи:

«Крики людей смешивались с шумом водяных потоков, море постоянно поднимало переднюю часть плота, нас каждый момент могло смыть за борт... Всю ночь боролись со смертью, крепко удерживаясь за тросы. Мы находились между жизнью и смертью, оплакивая свою горькую судьбу, сопротивлялись безумству волн. Так мы провели первую ночь на плоту. То здесь, то там слышались страшные крики солдат и матросов, они готовили себя к не минуемой гибели и прощались друг с другом, горячо моля Всевышнего о спасении. Все молились об этом, но никто не верил, что мольбы их исполнятся».

К рассвету на плоту оказалось двадцать погибших. У двенадцати из них ноги были зажаты между досками, когда они скользили по палубе, остальных смыло за борт.

Первый и второй бунты

День 6 июля начался с самоубийства булочника с «Медузы» и двух юнг. Они попрощались с товарищами и казалось, что он видел землю, кто-то замечал несуществующие корабли. Бесполезный парус решили все же не снимать: его полотнище могло быть замечено со шлюпок. Ведь еще была надежда, что они вернутся с острова Арген. Эта мысль поддерживала людей, уже начавших страдать от голода, а бисквита не осталось ни кусочка; приходилось довольствоваться тремя четвертями литра вина.

Стояла страшная жара, но от жажды спасало то, что плот был сильно погружен в воду. К вечеру снова начался ропот. Ночь принесла с собой облака, непроницаемую темноту и пронизывающий ветер. И снова те же испытания. По свидетельству Корреара — Савиньи, «волны набегали со всех сторон и увлекали за собой людей, несмотря на их отчаянное сопротивление. Несчастные так сгрудились в центре плота, что некоторые задохнулись, придавленные телами навалившихся на них товарищей».

Офицеры держались у малой мачты и всякий раз, когда налетал новый вал, кричали остальным, к какому борту прижаться, чтобы не смыло волной; пассажирам приходилось перемещаться на более поднятую сторону, чтобы служить живым противовесом. Плот вел себя на волнах как простая лодка, болтающаяся на воде.

Так прошло несколько мучительных часов. Ветер утих. Корреар и Савиньи не упоминают об этом затишье. Между тем, если бы шторм и свирепствовал вплоть до наступления следующего дня, то баталии, разыгравшиеся на плоту, были бы просто невозможны. В докладе Корреара — Савиньи содержится приведенная ниже версия событий. Но прежде, чем дать основные ее положения, оговоримся, что описанная ими картина возлагает вину за происшедшее на простых солдат: факт сомнительный и не подтвержденный показаниями других свидетелей.

Итак, основные этапы мятежа по Корреару — Савиньи:
1-й этап: ощущение близкой и неизбежной гибели толкнуло матросов и солдат на то, чтобы пробить бочку и напиться; они решили перерезать крепления плота, чтобы погибнуть всем вместе. Офицеры были не в состоянии вразумить их. Не смогли они и предотвратить захват винной бочки. Здесь кроется первое противоречие. Ведь бочка находилась в центре плота, вблизи от мачты, на возвышении, занятом офицерами и людьми из их окружения. Значит, в течение всего дня шло обсуждение дальнейших действий, в результате чего образовались две противоборствующие стороны.

2-й этап: солдат азиатского происхождения подает сигнал к восстанию. Он хватает топор и пытается разрубить трос. Рассказчики специально делают акцент на том, что речь идет о цветном, наказание которого в эпоху, когда превосходство белого человека было вне всяких сомнений, выглядит практически обоснованным. Итак, он кулаками прокладывает себе путь, приближается офицер. Гигант угрожает ему топором. Цветного убивают. Начинается бунт. Мятежники обнажают сабли и вытаскивают ножи. Один из бунтовщиков угрожает офицеру. Его закалывают. Тогда восставшие отходят к корме, прикрывая одного из своих, который начинает перерезать крепления. Офицеры, предупрежденные об этом перебежчиком, теснят мятежников. Начинается общая схватка.

Трудно вообразить, что горстка людей столь успешно и ловко противостояла разъяренной толпе. Корреар и Савиньи говорят, что у бунтовщиков якобы были сабли и штыки. Откуда? Ведь, как мы помним, в момент погрузки на плот военные были разоружены, чтобы не перегружать плот. Офицеры же, как и прочие высокопоставленные лица, напротив, сохранили при себе сабли, шпаги и карабины. Конечно, и среди солдат нашлись те, кто, несмотря на запрет, взял с собой оружие, но они были в явном меньшинстве.

События, произошедшие во время второго бунта, лишний раз подтверждают эту версию. Кроме того, подозрителен сам факт, что бунтовщики овладели винной бочкой. Как получилось, что офицеры, зная о действии алкоголя на желудок, не принимавший пищу в течение суток, позволили проткнуть бочонок, они ведь так успешно расправились с теми, кто пытался разрубить крепления плота! Куден же в своем рапорте на имя министра официально подтверждает версию Корреара — Савиньи, что позволяет и на него возложить ответственность за события на плоту, ибо он был назначен его командиром. А сам Куден, из-за ранения не способный передвигаться, отдавал ли он себе отчет в том, что затевалось вокруг него? Да и посвятили ли Савиньи с сообщниками в свои планы Кудена, известного своим благородством и прямотой характера?

В своем отчете о кораблекрушении Ран приводит очень интересные свидетельства Тома, рулевого «Медузы», которому он доверял. Сравнивая доклад Корреара — Савиньи с рассказом своего свидетеля, Ран пишет дословно следующее: «Необходимо отметить одну деталь, которую я постараюсь не пропустить в окончательном варианте своего отчета. Речь вот о чем. В своем повествовании Савиньи говорит: «Мы проявили слабость, когда не воспрепятствовали тому, чтобы они тайком пили вино». А Том говорит другое: «Эти господа посоветовались, а затем поставили бочонок посреди палубы, приказали его пробить и опорожнить. Несчастные солдаты напились, опьянели, потом вдруг начался беспорядок, за которым последовала резня, одни громко требовали свои подвесные койки и искали твиндек или судовую артиллерию. Другие кричали, что все потеряно, и бросались в море. Некоторые же, схватив ножи и топоры, собирались пустить плот ко дну. Офицеры, решив помешать исполнению этого замысла, бросились на них с саблями и устроили жестокую резню... Их не остановили ни крики, ни мольбы о помощи, они истребили около сорока человек».

По словам Корреара, «луна освещала печальным светом узкое пространство, на котором сконцентрировалось столько душераздирающей боли, столько страшных несчастий, столько бессмысленной ярости, столько героизма и благородства...» Этот лицемер утверждал, что он якобы держался в стороне от первого «сражения». От забытья его пробудили крики и мольбы о помощи. Он собрал своих рабочих и, большой души человек, попытался держать нейтралитет. Его группа применяла оружие только в случае прямых нападений.

Именно в этот напряженный момент Корреар обвиняет солдат африканского батальона в том, что они недостойны носить военную форму: «Это были отборные головорезы, набранные из каторжников, и им было поручено осуществлять защиту колоний. Когда из санитарных соображений они должны были выкупаться в море, многие из них отказались из ложной стыдливости, но все равно на телах остальных все сразу увидели, какими наградами отметило правосудие их «подвиги», послужившие основанием для принятия их на службу в портах Тулона, Бреста или Рошфора».

Впрочем, то, что Корреар принял за отпечатки раскаленного железа, было всего лишь татуировками. Но ему важна не истина, а то, чтобы солдаты сенегальского батальона выглядели закоренелыми преступниками, неспособными ни на бескорыстие, ни на честные намерения: вспомнить хотя бы его описание наглого и отвратительного азиата.
Таким образом получается, что офицеры расправились всего лишь с жалким отребьем. Вот что кроется за кажущейся непосредственностью изложения, которая на самом деле есть не что иное, как тщательная подтасовка фактов.

При описании второго бунта, случившегося через несколько часов после первого, Корреар и Савиньи невольно выдают себя: «Те бунтовщики, у которых не было оружия, по-звериному кусали нас... Кроме того, многие из нас были ранены, наша одежда была разодрана ударами ножей и сабель...» Становится очевидным, что те несчастные, кто не имел при себе оружия, вынуждены были защищаться зубами. Потери же с противоположной стороны были незначительны, в основном повреждена была одежда. Не случайно в докладе Корреара — Савиньи так мало подробностей самих схваток: а уж если приводятся в пример незначительные стычки, то они раздуваются в целую историю.

Наступило утро, и пришло время подсчитать количество убитых. Этот момент в докладе Корреара — Савиньи звучит несколько патетично. Они утверждают, что многие из них стали жертвами «лихорадки мозга», сопровождавшейся у одних галлюцинациями, у других — тягой к самоубийству, а в общем, крайней психической возбужденностью и полной потерей памяти. С наступлением утра разум их стал приходить в норму, и тогда они увидели, что натворили. Они не помнили, как это случилось, и ужас объял их перед лицом страшной картины, представшей их взору. Шестьдесят пять погибших — таков итог этой кровавой ночи: из них со стороны «знатной» части экипажа — всего лишь два человека, да и те не офицеры.

Каннибалы

«Для поддержания нашего жалкого существования требовались крайние меры, — так начинают свое повествование об этих событиях Корреар и Савиньи, — но то, что мы вынуждены были сделать, повергает нас в такой ужас, что при одном лишь упоминании об этом нас пронизывает смертельный холод и волосы начинают шевелиться на голове».

Менее красноречив кандидат в офицеры Куден: «Среди тех, кто уцелел, некоторые были столь голодны, что накинулись на останки одного из своих товарищей по несчастью, расчленили труп и начали ужасную трапезу. В первый момент многие из нас не притронулись к этой пище. Но через некоторое время к этой крайности вынуждены были прибегнуть и все остальные».

Хронология описываемых событий неточна, поскольку основывается на очень сбивчивых, неточных и путаных воспоминаниях оставшихся в живых пассажиров плота. Тем не менее, по всей видимости, случаи людоедства начались на четвертый день после высадки на плот.

Корреар и Савиньи отмечают, что, конечно же, офицеры оказались самыми стойкими. Было ли тому причиной более тонкое, чем у солдат, воспитание? Или беспримерное мужество? Или удивительная сила духа? Или их положение избранных на липкой от крови посудине? Во всяком случае, в своем докладе министру Военно-морского флота Савиньи признал тот факт, что по его совету «кровавые куски человечьего мяса стали сушить, дабы улучшить их вкус». Это означает, что он попробовал это мясо, прежде чем решил, что его вкус надо улучшить. И в данном случае совсем неважно, насколько долго офицеры воздерживались от употребления в пищу человечины. Главное — моральное падение этих людей.

Этот возврат к животным инстинктам означал, что главное кораблекрушение произошло не на море, а в их душах.

Летающие рыбы

В ночь с 8 на 9 июля умерло около двенадцати человек. Корреар и Савиньи утверждают, что скончались они от слабости, но нельзя быть уверенным в том, что им в этом не помогли.

Днем 9-го числа на палубу обрушилась стая летучих рыб. Пассажиры плота поймали около двухсот рыб. Сперва их пытались поджарить на зажженном при помощи пороха костре, но чуть не случился пожар, и пришлось есть их сырыми. Вместе с рыбой в пищу продолжали употребляться человеческие останки. В этот день, по словам Корреара — Савиньи, офицеры впервые притронулись к человечьему мясу.

Статистика этих нескольких кровавых дней, прошедших после высадки на плот, такова: в живых осталось около тридцати человек; остальные сто двадцать погибли от истощения, покончили с собой в последнюю ночь или просто были смыты за борт. С этого момента высокопоставленные пассажиры плота стали полными хозяевами положения, что избавляет Корреара и Савиньи от необходимости кривить душой при описании дальнейших событий.

Нарушители

В памяти рассказчиков не сохранилась точная хронология событий, происшедших между «вторым бунтом» и появлением на горизонте «Аргуса», но даже неупорядоченные факты поражают воображение. Кожа на ногах людей была разъедена морской солью, что усугубило их страдания от полученных контузий и ран. Большинство людей уже не держались на ногах. Запас летучих рыб подходил к концу. Вина оставалось всего на четыре дня.

Двоих военных застали за тем, что, спрятавшись за единственным бочонком, они украдкой пили из него вино через соломинку. Нарушителей в наказание сбросили за борт. Стало двумя едоками меньше.

В тот же день на руках у Кудена скончался юнга Леон. Бедный двенадцатилетний мальчик сошел с ума от всего пережитого. Пока в нем еще оставались какие-то силы, он метался по плоту и звал маму, жалуясь на голод и жажду. Корреар и Савиньи даже отвлекаются от основного повествования, чтобы посвятить несколько строк его памяти: «Он угас, как угасает без масла светильник. Все: его ангельское лицо, мелодичный голос, любознательность, свойственная его возрасту, незаурядная отвага, проявленная им, и добросовестная служба еще с прошлого года во время Индийской кампании, — вызывало щемящую жалость к этой невинной жертве».

Но наивно было бы полагать, что смерть мальчика пробудила благородные чувства в остальных. В рассказе «братьев по перу» до последних строк искусно сохраняется напряженность. После трогательного посвящения малышу Леону они переходят к сути дела: «Нас оставалось более двадцати семи человек. Из этого числа лишь пятнадцать человек имели какие-то шансы прожить еще несколько дней: остальные практически сошли с ума от ран и истощения. Тем не менее они имели право на свою долю в распределении провизии и перед смертью должны были выпить по рациону еще тридцать-сорок бутылок вина, которые могли пригодиться тем, в ком еще оставались жизненные силы. Мы рассуждали так: перевести больных на половинный рацион значило бы обречь их на медленную смерть. Посоветовавшись, мы приняли решение, продиктованное глубоким отчаянием: бросить их в море».

Свидетель Том в своем рассказе кандидату в офицеры Рану добавляет некоторые подробности о мольбах жертв о пощаде и неумолимости палачей; Корреар и Савиньи умалчивают об этом.

Белая бабочка

Выполнив эту черную работу, оставшиеся выбросили оружие. Оно им было уже ни к чему, оставили лишь одну саблю, чтобы при случае рубить дерево или тросы. Запасов оставалось на пять-шесть дней.

И вот на парус опустилась белая бабочка.
Пятнадцать оставшихся в живых смотрели на это крошечное создание как на посланца неба. А потом они увидели чайку. Теперь уже никто не сомневался, что вскоре появится африканское побережье, все только и мечтали о шторме, который подгонит плот к берегу.

Чтобы скоротать время, они обустраивали свое пристанище: сделали центральную часть повыше, чтобы наконец ходить посуху. Соорудили настоящие борта. Обменивались воспоминаниями и даже вели политические беседы, избегая лишь касаться крушения империи: тяжелое положение Франции после поражения при Ватерлоо угнетало их еще больше, чем сознание неотвратимости собственного конца.

К счастью, Корреар и Савиньи правдивы в описании мучившей их жажды, тем более что теперь они не должны были постоянно ступать по воде. А жажда была настолько нестерпима, что им приходилось пить мочу, которую они охлаждали в жестяной посуде. Сразу после питья им снова хотелось мочиться. Посуду с мочой прятали друг от друга. Савиньи, как истинный ученый, отмечал, что моча одних была более приятна на вкус, чем у других. А один из пассажиров мог спокойно выпить десять-двенадцать стаканов соленой морской воды. Эту его особенность Савиньи тоже отметил.

Палуба была усеяна остатками провизии. На дне одного из мешков нашли несколько головок чеснока, что вызвало ссору из-за дележа; пузырек с освежающим полосканием, несколько капель которого вызывали неуловимое ощущение прохлады в пересохших ртах; лимон, кусочки олова, которые клали в рот, чтобы вызвать слюноотделение. Кое-кто пил свою порцию вина через перышко. Приходилось отбиваться саблей от нападений акул. Чернокожий солдат Шарло и еще несколько простых солдат пытались покончить с собой, но общими усилиями им помешали. 16 июля был построен маленький плот, уменьшенная копия первого, с мачтой и парусом, но с большим количеством весел, сделанных из досок от винной бочки. Один из матросов согласился испытать его. Под его весом утлое суденышко перевернулось.

Глаза «Аргуса»

Теперь надежда была лишь на помощь извне. В возвращение шлюпок, спущенных с «Медузы», уже никто не верил, но некоторые надеялись, что на поиски плота был послан «Аргус». Один из пассажиров даже сочинил каламбур с использованием названия брига: «Господи, сделай так, чтоба глаза «Аргуса» обратились на нас». (прозванный Паноптес, то есть всевидящий — в древнегреческой мифологии)

Утром 17-го числа капитан Дюпон заметил на горизонте корабль. Но он продолжал свой путь, так и не заметив плота. Ужас обуял измученных людей. Они выстроили сооружение из ободов от бочек, натянули на него оставшееся цветное белье, а один из матросов взобрался наверх и размахивал этим цветным тряпьем. Прошел час, и корабль исчез из вида. И тогда ими овладела апатия. Они натянули в виде навеса парус, легли под ним и стали ждать смерти. Один из них предложил нацарапать на доске краткую историю их злоключений. Так прошло два часа, когда один из солдат, канонир Куртад, выйдя из-под навеса, вскоре вернулся с криком: «Спасены! Бриг приплыл!» Пятнадцать уцелевших чудом людей сгрудились на носу плота, многие опустились на колени, сжимали друг друга в объятиях, кто-то размахивал тряпьем, подавая сигналы приближающемуся бригу. Вскоре стало ясным, что приближающийся бриг не что иное, как «Аргус».

Изначально бриг должен был добраться до обломков корабля и забрать оттуда груз и три бочонка с золотом, но встречный ветер помешал ему. Поэтому, когда подул бриз в сторону отмели Арген, Парнажон взял на нее курс, чтобы вернуться, и тут он увидел плот. Вот выдержки из его доклада на имя Шмальца от 19 июля 1816 года:
«В десять часов утра по ходу брига я заметил парус. Вскоре я понял: то, что я принял сначала за корабль, было плотом под небольшим парусом. В одиннадцать часов я бросил неподалеку от него якорь и отправил к плоту шлюпку с офицером. На плоту оказалось 15 человек, оставшихся, по их словам, от 147, высаженных на плот во время крушения «Медузы»... Взяв на борт этих несчастных, я был вынужден вернуться в Сенегал, ибо на борту моего брига не было достаточно запасов, чтобы оказать им необходимую помощь. Так, воды у меня оставалось всего на шесть дней».

При возвращении в Сен-Луи вдоль побережья с брига будет замечена группа д'Англа («ветераны пустыни»), им пошлют продовольствие.
Останется неизвестной лишь судьба тех, кто остался на обломках «Медузы». Но недолго.

19 июля в три часа пополудни «Аргус» встал на рейд в Сен-Луи. В шесть часов с разрешения английского губернатора потерпевшие кораблекрушение были высажены на берег. Офицеры обеих наций во главе со Шмальцем устроили им «блестящий прием». Корреар и Савиньи с горечью отмечают: «Один из них при встрече протянул нам ту самую руку, которая еще две недели назад нанесла нам коварный удар в самое сердце, оставив плот без буксира».
Понятно, что речь идет о Рейно.

Те, кто находился в наиболее тяжелом состоянии, были перевезены в госпиталь; остальные нашли приют у французских негоциантов из Сен-Луи. Принц Жуанвиль, побывав в госпитале, не без основания сравнил его с «преддверием смерти». Из пассажиров плота, переживших плавание, пятеро скончались через несколько дней.

На борту «Медузы»

...Лейтенант Рейно упорно пытался достигнуть остова «Медузы». Шмальц, увидев, что после потери «Медузы» лейтенант остался не у дел, доверил ему деликатную миссию по возвращению груза и золота, независимо от согласия Шомарея. 26 июля на борту шхуны, предоставленной губернатором Бриретоном, Рейно совершил первую попытку. Он отправился со съестными припасами на восемь дней, имея на борту команду темнокожих ныряльщиков, ведь трюм, в котором находились бочки с золотом, был затоплен. Постоянный встречный ветер заставил шхуну вернуться в Сен-Луи. Она вновь отправилась в путь с запасом провианта на 25 дней, но порыв ветра сорвал и так уже потрепанные паруса. 26 августа, с третьей попытки, Рейно наконец достиг цели: это было через пятьдесят два дня после эвакуации с «Медузы». И вот что он увидел:
«Представьте судно, практически лежащее на левом борту, трюм которого почти весь находится под водой во время прилива, и Вы получите достаточно точное представление о положении «Медузы». Несмотря на все эти обстоятельства, мне удалось спасти трех несчастных, в течение сорока пяти дней находившихся между жизнью и смертью».

(Рапорт Рейно Шмальцу, 4 сентябри 1816 года.)
Эти трое оказались единственными уцелевшими из семнадцати человек, добровольно оставшихся на обломках. У них была мука и сало в изобилии. Они ловили рыбу, чтобы улучшить свой рацион. У них не было воды, но было вино и крепкие напитки, их было даже слишком много! Поначалу настроение было довольно бодрое: все ждали помощи, обещанной д'Эспье. Они боялись только того, что ураган может отнести остатки корабля в сторону: но он успешно сопротивлялся натиску моря, только глубже погрузился в ил. Но по мере того, как проходили дни, а парус так и не появлялся на горизонте, в их постепенно помутившемся от злоупотребления алкоголем сознании росла убежденность в том, что о них забыли. Эти люди, которые могли выжить, только помогая друг другу, начали следить друг за другом и проникаться ненавистью ко всем окружающим. Двенадцать из них решили построить плот, благо недостатка в дереве у них не было. Но они сделали его так плохо, что он опрокинулся, едва отойдя от обломков корабля. Все двенадцать его пассажиров утонули. Чуть позже еще один, потерявший рассудок, попытался уплыть на ящике для кур, который утонул в мгновение ока. Другой умер от истощения, быть может, он был убит своими товарищами. Короче, Рейно обнаружил трех несчастных, несмотря на огромные запасы провизии, и обезумевших от страха. Это были артиллерист, старшина второй статьи Кутан; матрос 1-го класса Далест, простой матрос. Позже они были допрошены следователем и приняли участие в процессе Шомарея. Их показания были несущественными.

Что касается Рейно, то он прилагал всевозможные усилия, чтобы выполнить свою миссию: «Хотя палубы фрегата были загромождены различными грузами, с большим трудом удалось извлечь из твиндека четыре бочки с мукой, две четверти солений, ящик с маслом, паруса и детали такелажа».

Он также пытался, но тщетно, вернуть 90 тысяч франков, хранившихся в бочках. Плохая погода помешала ему отойти от обломков судна. Два раза шхуна чуть было не села на мель, после чего он предпочел вернуться в Сенегал. Находясь на рейде в Сен-Луи во время разгрузки возвращенного груза, Рейно написал письмо Шмальцу, где просил простить его за то, что деньги не удалось спасти: «Я сам нырял, чтобы достать эти бочки...» Он предложил прекратить поиски, как слишком опасные и дорогие, ибо он сам убедился в невозможности достать бочки с золотом. Тем не менее он посоветовал дать разрешение негоциантам из Сен-Луи послать к «Медузе» частные корабли с тем, чтобы треть спасенного досталась им. Последние устроили в Сен-Луи грандиозную распродажу набранного на «Медузе» добра.

Это дало Корреару и Савиньи повод обвинить Рейно, кроме всего прочего, в том, что он продал главный флаг «Медузы», разрезав его на салфетки.
Однако в письме Шмальца от 20 сентября, адресованном министру, отмечается усердие и преданность Рейно.

Что касается Шомарея, то он счел долгом информировать министра о возвращении Рейно и о наполовину успешных результатах его миссии. Обнаружение троих выживших могло лишь не понравиться Шомарею, по крайней мере, помешать ему. Присутствие этих несчастных свидетельствовало против него; оно указывало на самую тяжелую из его ошибок: он покинул «Медузу» не последним. Этот хитрец парирует удар следующим образом: «Эти три человека, — цинично пишет он, — были в числе тех семнадцати, которые, движимые жаждой наживы путем грабежа, спрятались, чтобы не подниматься на борт». Несчастные, как же они смогли бы унести то, что им удалось бы украсть?

Эпилог

Крушение «Медузы» не могло не оказать влияния на судьбы всех участников экспедиции, особенно главных действующих лиц этой трагедии. Было бы несправедливым обойти молчанием то, как сложилась их жизнь после описываемых событий.

Шомарей предстал перед трибуналом, был уволен из флота, приговорен к тюремному заключению на три года, и, самое главное, навечно вычеркнут из списков кавалеров ордена Почетного легиона. Последнее обстоятельство привело Шомарея в глубокое отчаяние, и он даже пытался вернуть себе эту награду, но неудачно. В краях, где он доживал свой век, все были в курсе его «подвигов» и относились к нему враждебно. Шомарей прожил долгую по тем временам жизнь: он умер в семьдесят восемь лет, и это долголетие было ему не в радость.

Небезынтересно проследить и судьбу красноречивых «летописцев» Корреара и Савиньи. Первый из них многократно переиздавал свои воспоминания, которые пользовались неизменным успехом у читателей. Это преисполнило его сознанием собственной значимости — настолько, что он обратился в парламент с предложением о более строгом наказании офицеров, повинных в крушении «Медузы». Так, три года тюрьмы он считал слишком мягким приговором для Шомарея. Кроме того, он требовал отставки министра по делам морского флота и колоний.

Что же касается его собрата по перу Савиньи, то, сохраняя с Корреаром дружеские отношения и будучи лишен публицистического пыла, находился в тени. В это время он писал диссертацию о влиянии на человеческий организм продолжительного голода и жажды.

После защиты диссертации Савиньи предусмотрительно отклоняет предложение практиковать в столице и уезжает в Субиз, подальше от Парижа, от любопытства света и опасных интриг Корреара.
По свидетельству его сына, Савиньи так и не оправился после перенесенных им лишений, здоровье его было подорвано, и в 1843 году он умер в возрасте сорока девяти лет.

Вернемся к судьбе Корреара. Шум вокруг его воспоминаний сделал его не только известным в парижских кругах человеком, не только обеспечил ему место продавца книг в самом Пале-Рояле, но и преисполнил его ощущением собственной значительности. Вскоре он попадает под влияние французских карбонариев, у него устраиваются встречи якобинцев. Полиция постоянно следит за ним и его сообщниками, и он вынужден продать свой книжный магазин... Трагедия Корреара в том, что история крушения «Медузы» потеряла свою актуальность, а следовательно, и интерес у читателей. В результате этого Корреар отошел от общественной жизни, поселился в провинции и умер в безвестности в 1857 году. Ему было сорок восемь лет.

Губернатор Шмальц, как одна из ключевых фигур происшедших событий, также достоин отдельного рассказа. Став губернатором Сенегала, он наконец получил возможность применить свои организаторские умения на практике. Но его упрощенный взгляд на вещи и излишняя самоуверенность сыграли с ним злую шутку. Если постройка плота под руководством Шмальца, не имевшего специальных знаний и стоившая стольких человеческих жизней, была все же продиктована экстремальными условиями, то апломб, с которым он планирует географическую экспедицию в глубь Сенегала, не выдерживает никакой критики. Экспедиция окончилась провалом, а Шмальц был отозван со своего поста.

Новое назначение в Мексику окончилось тем, что прямолинейный Шмальц пал жертвой политических интриг и оказался за решеткой. После освобождения он короткое время был консулом по делам Среднего Востока в Смирне. В 1827 году, когда он умер, то его, обвиненного Корреаром и Савиньи в присвоении немыслимых богатств после кораблекрушения, даже не на что было похоронить. Он был погребен в общей могиле на одном из кладбищ Смирны.

Графический материал:
"Медуза" французского гравёра и художника Jean-Jerome Baugean

Спойлер:

Оружейная палуба "Медузы". Французский художник Ambroise-Louis Garneray

Спойлер:

Ют фрегата "Медуза". Французский художник Ambroise-Louis Garneray

Спойлер:

Церемония пересечения экватора на борту "Медузы" первого июля 1816 года. Французский художник Jules de Caudin

Спойлер:

Схема плота фрегата "Медуза". Французский инженер Alexandre Correard

Спойлер:

Картина "Плот "Медузы"". Французский художник Jean Louis Theodore Gericault

Спойлер: