Обсуждение книг / Что вы сейчас читаете

[ComPass]

Сообщение от Армеец

если в школе это считалось антиутопией,то это понятное дело все решает

не застал, видимо, школьное образование до реформ. это многое объясняет

ключевое слово

Сообщение от Армеец

По-моему, Оруэлл четко все написал сам о своем произведении.

[Эрин О'Коннэлл]

Читаю Рэя Брэдбери "Вино из одуванчиков". Неоднозначно. С одной стороны - вот оно, мне этого давно не хватало, чтобы кто-то вот так же вникал и чувствовал то, что происходит вокруг. С другой стороны, явственно чувствуется, что это не моя реальность. Чужое. Ну, тут и удивляться нечему, сколько людей, столько и реальностей, и все же раздражает, когда ты почти начал воспринимать происходящее как свое, и тут - бац, что-то не вписывается. Вроде, как ключ, который почти подошел, но оказался ржавым и потому не смог открыть замка. Кое-что в поведении персонажей раздражает и вызывает возмущение, непонятку и отторжение. Бросала читать три раза. Прошло две недели, подумываю засесть в четвертый. Наверное, все же книга хорошая, если за нее возвращаешься.

[ComPass]

то есть автору книги необходимо было в интервью дословно объяснять, что описанный им тоталитарный фашикоммунизм является антиутопией?
он мог это даже белыми стихами назвать, в сарае дрова всё равно лежат мало ли чо на нём написано. содержание-то подходит под описание жанра, даже в школе это было антиутопией. не отменяя при этом сатиры.

[Carassius]

Прочитал биографию Нельсона за авторством В. Шигина - "Герой Трафальгара".

Достаточно хорошая биография, в которой автор описывает своего героя как живого человека со своими желаниями и потребностями, не стремясь его идеализировать или обличать.
Нельсону присущ карьеризм, желание прославиться, желание жить в достатке, иногда — мелочность, нежелание награждать кого-то из подчинённых из-за личного конфликта. Иногда его было жалко из-за глупых ситуаций в личной жизни, в которые он попадал из-за своей неопытности.
Эмму не жалко нисколько — все те лишения, которые она испытала в старости, ей полностью заслужены. Я сомневаюсь, что её чувства к Нельсону были хоть сколько-нибудь искренними. Ей двигали только желание прославиться, средством для чего была успешная попытка примазаться к знаменитому человеку, а также жить богато. По своей психологии она так и осталась содержанкой. Автор её прямо называет проституткой — я думаю, что здесь он всё же слегка перегибает палку.
Хотелось бы больше исторических подробностей, более серьёзного научного подхода к биографии. В книге отсутствует список источников и литературы, на основании которых она была написана. Из текста ясно, что автор использовал письма Нельсона, его жены и леди Гамильтон, его подчинённых и знакомых, работы других биографов, сочинение адмирала С. О. Макарова о морской тактике. Однако внятного списка источников в книге нет, в отличие от, например, биографий Дрейка и Моргана, вышедших в серии ЖЗЛ за авторством В. К. Губарева. В манере написания биографии довольно много черт художественной литературы. Стиль слегка напоминает «Великий час океанов» Жоржа Блона.
Всё же заметно, что биографию писал русский. Если краткий разбор взаимоотношений Нельсона и Ушакова в книге вполне уместен, то зачем в ней описание будней эскадры Сенявина, стоявшей в Портсмуте во время Трафальгарского сражения и смерти Нельсона — непонятно.

[Carassius]

Прочитал "Дневник писателя" Ф. М. Достоевского.

Вот за что я люблю Достоевского, так это за его стремление проникнуть в сущность идей и явлений, в сущность человеческой психологии. За его глубочайшее знание жизни, которое даёт ему право рассуждать о ней и давать свою оценку тем вещам, о которых он рассуждает. За искренность. Замечу, что Достоевский-публицист не менее интересен, чем Достоевский-писатель: в романах его обращение к читателю несколько отвлечённое, опосредованное — такова уж роль автора, и говорит он через своих персонажей; в качестве публициста диалог с читателем у него получается более живым. И скажу ещё, что писать короткие отзывы на его книги не получается. О Достоевском надо именно рассуждать, его надо обсуждать, о нём надо спорить (главное, чтобы спор не дошёл до топоров и медных пестиков). Да и книжка сама по себе вовсе не тонкая.

«Дневник писателя» — это выражение страстного желания его автора общаться со своими читателями напрямую, высказывать свои мысли от собственного лица, вместо того, чтобы вплетать их в сюжет и характеры персонажей своих романов. Он очень часто задаёт самому себе вопросы от лица воображаемых читателей и критиков и отвечает на них, или же отвечает на полученные письма. Он эмоционален, сатиричен, признаёт свою некомпетентность в специальных темах (и тем самым подкупает читателя своей откровенностью), понимает и соглашается с тем, что высказываемые им мнения могут быть приняты далеко не всем читающим русским обществом.

Его занимают самые острые проблемы жизни тогдашнего общества — нравственность, вера и атеизм, крестьянство, молодёжь, революционеры, суд — то есть очень широкий круг вопросов. Его волнуют противоречия, раздирающие русское общество и душу русского человека — противоречие между христианским милосердием и жестокостью, между европейскостью и варварством.

В «Дневнике» несколько центральных тем. Одна из них — это взгляды Достоевского на судьбу русского народа. Ф. М. далёк от того, чтобы идеализировать русский народ и превозносить его над всеми прочими; он просто пытается доказать, что русские имеют право на самостоятельность в развитии, на независимость от чужих идей, на собственную историю, на заявление о себе и своём мнении среди других народов. И экономическое отставание — это ещё не повод говорить об отставании культурном. Он одновременно и апологет, и суровый критик русского народа; он пишет и о его достоинствах (любовь к человечеству, стремление к духовному единению, способность не ненавидеть и не презирать другие народы только потому, что они отличаются от русского), и о его недостатках (склонность к хвастливому вранью, пьянство, нередкое в интеллигентной среде отсутствие национального самоуважения).

Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованны, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твердо, что всеобщее просвещение никому у нас повредить не может. Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России, еще скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой части, изображающей собою цивилизацию, как это везде во всей Европе.

Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе — мерзавцы, есть прямо святые, да ещё какие: сами светят и всем нам путь освещают!

И именно те случаи, когда проявляются эти великие и святые идеалы, привлекают внимание Достоевского. Например, это рассказанная им история Фомы Данилова, которая современному читателю наверняка напомнит историю Евгения Родионова.

Ещё одна характерная черта психологии русского человека, по мнению Достоевского — это склонность к страданию (это заметка «Влас» и несколько других). Эта мысль прослеживается у него и в «Братьях Карамазовых», и в «Преступлении и наказании». Не соглашусь. Да, у нас довольно много людей, в которых эта склонность присутствует. Это страдание жертвенное и, как правило, оно направлено во благо другого человека: «пусть я страдаю, зато вот ему хорошо, значит, я страдаю не зря». Его даже можно вывести как преемственное от страданий Христа, которыми Он искупил грехи человечества. И, как правило, человек страдающий и приниженный у нас имеет больше шансов на доброе отношение окружающих (мы жалостливы), чем человек успешный и гордый. Но это не значит, что все русские люди таковы. Я видел людей целеустремлённых, у которых совершенно другие ценности в жизни, людей действия, склонных принимать решения, а не размышлять. Возможно, замечания Достоевского верны для людей XIX века или же для простого народа этого века, но их нельзя переносить на весь русский народ вообще. Возможно и то, что эти его мысли — это часть того влияния, которое оказали на его мышление годы каторги и ссылки.

Пара слов о позиции Достоевского в споре славянофилов и западников: по его собственной классификации, он славянофил, в основе убеждений которого лежит идея о будущем духовном единстве не только славян, но и народов всего мира («Признания славянофила»). Именно в этом контексте он рассуждает об исторической миссии России в судьбе Европы: русский народ, по его мнению, скажет своё слово — слово гуманизма, терпения к ближнему и прощения. Это и есть идея соборности. Продолжает эту тему он в предисловии к своей речи о Пушкине в последнем и единственном за 1880 год номере «Дневника». Именно тут мы узнаём (неожиданно для кого-то, правда?), что для Достоевского конфликт между западниками и славянофилами — это не поле для идейной или политической борьбы, а ещё одно трагическое следствие раскола между русским обществом и народом и внутри самого общества, произошедшего в результате реформ Петра. И его первый шаг в дискуссии начисто обезоруживает его, казалось бы, противников — так, что они сами подходят к нему и пожимают ему руку. Он признаёт правоту западников; он заявляет, что их стремление к сближению с Европой — это выражение искреннего желания русского народа. В этом — весь Достоевский. Признав общую правоту и полезность действий оппонента, он снимает противоречие, так, что здравомыслящему оппоненту остаётся только признать в ответ, что и он, Достоевский (и представляемые им в тот момент славянофилы), прав, и всё непонимание между ними — всего лишь результат досадного недоразумения. И умнейшие из них так и делают. Остаются ещё, правда, горлопаны, собственных убеждений фактически не имеющие, которые хотят лишь раскритиковать всё, до чего дотянется их язык, и вечно протестовать, неважно, против чего именно.

Осознавая разрыв общества (и себя вместе с ним) и народа, Достоевский настаивает на необходимости их воссоединения. Он пытается найти точки соприкосновения народа и общества:

…наше общество сходно с народом, тоже ценящим свою веру и свой идеал выше всего мирского и текущего, и в этом даже его главный пункт соединения с народом.

По его мнению, ради этого воссоединения именно общество должно признать народную истину, а не наоборот. В то же время он не отрицает и того, что общество, интеллигенция, за века раскола накопили интеллектуальный багаж, который воссоединённому русскому народу будет полезен.

Очень любопытна мысль (не самого Достоевского, а одного из его не названных по имени собеседников) о полезности и необходимости войны. Война, по его мнению — это дело рыцарское, которое пробуждает в человечестве лучшие качества — храбрость, благородство, готовность пожертвовать собой ради общего дела и уважение к достойному противнику. Долговременный мир, наоборот, разлагает общество и приводит его к деградации, к преобладанию в нём эгоистичных и собственнических инстинктов, тщеславия и жажды обогащения, и поэтому он вреден. Что касается войны, то оспорить это утверждение применительно к XIX веку я не смог. А вот для нашего времени это не так. В эпоху тотальных войн на уничтожение и выживание рыцарству места уже нет; остаётся только ненависть и желание рвать глотки врагам, защищая свой собственный народ. Разве могли мы во время Великой Отечественной войны испытывать к немцам что-то, кроме ненависти? Жалость к пленным и побеждённым — возможно (мы ведь вообще народ жалостливый), но уважение к противнику, который убивает детей и женщин, заживо сжигает крестьян и целенаправленно морит голодом целый город — нет. Не будет никакого рыцарства и в Третьей мировой, если она произойдёт — возможность с помощью одного нажатия кнопки уничтожать ракетами города и сотни тысяч людей развитию благородных чувств и качеств никак не способствует. Утверждение же о вредности долговременного мира, пожалуй, верно. Обществу, которое не сталкивается с вызовами, не приходится изобретать ответы на них; а со временем оно теряет способность делать это. Да и Мальтус отчасти прав. Можно вспомнить и то, что патриотическая пропаганда, то есть пропаганда лучших гражданских качеств, в любой стране процентов на девяносто построена на войне — на памяти о последней прошедшей и на ожидании будущей.

«Дневник писателя» подтверждает особый интерес Достоевского к теме детства, который заметен, например, в «Братьях Карамазовых». Здесь можно обратить внимание на посещение им детского исправительного дома («Колония малолетних преступников»), историю сбежавшей из дома девочки («Анекдот из детской жизни») и, в особенности — на выбор им судебных процессов, которые он разбирает на страницах своего журнала: дети фигурируют во многих из них, прямо (дела Кронеберга, Джунковских) или косвенно (дело Корниловой). Почему его так волнует детский вопрос? Я вижу две связанных друг с другом причины — это тревога Достоевского о дальнейшей судьбе русского народа и опять-таки христианская нравственность, лежащая в основе его мировоззрения. Как русского философа, Достоевского заботит, что унесут в будущее современные ему дети и какое общество они построят, опираясь на свои детские воспоминания. Это подтверждают, например, его рассуждения о воспитании детей отцами псевдолиберальных убеждений, которые заключаются лишь в атеизме и отказе от национальных традиций («Жажда слухов и того, что «скрывают»). Естественно, Достоевского волнует, чему вообще доброму, светлому и хорошему такие отцы могут научить своих детей; как правило, они могут передать им только цинизм, невежество и отсутствие нравственных ориентиров. Как христианский мыслитель же он считает, что человек должен быть добрым, честным и искренним. Естественно, именно такими нужно воспитывать детей. А насколько это реально возможно при расцвете пьянства, обмана и жестокости, жадности и жажды обогащения, пусть за счёт других? Какими станут дети, порождённые таким обществом?

Совершенно не правы те, кто считает философию Достоевского пессимистичной. На самом деле, она глубоко жизнеутверждающая; чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть то, что он пишет о самоубийствах. Особенное внимание он при этом уделяет молодёжи. Молодые люди, ещё не узнавшие жизнь во всей её полноте и красоте, испытывающие жажду веры и потребность в идеях, в которые можно поверить, а сталкивающиеся только с цинизмом и безразличием, самоустранением старших от многих проблем — это действительно группа риска. Если мы прибавим сюда переживания от первых попыток любви, зачастую неудачных, то получим по-настоящему убойный коктейль в психике молодых людей. Не всех, разумеется. Кого-то ведь и вправду устраивает жизнь животного — вкусно есть и мягко спать. В этой связи интересен случай самоубийства Елизаветы Герцен, молодой дочери А. И. Герцена, который Достоевский анализирует в одном из номеров «Дневника». Я не буду сейчас говорить о фактических ошибках, которые писатель допустил при разговоре о нём — сейчас важно не это. Герцен, видный публицист и мыслитель, идеи которого, казалось бы, проповедуют общественное счастье, не сумел толком воспитать собственную дочь? Не сумел привить ей любовь к жизни, любовь к своим близким (я намеренно не буду сейчас говорить о религии) — элементарные механизмы обеспечения собственной безопасности от разрушительных явлений в психике? Мне это напомнило случай самоубийства дочери Маркса вместе с мужем, Полем Лафаргом. Лафарги покончили с собой, посчитав, что с приходом старости они стали бесполезной обузой для коммунистического движения. И Ленин, что интересно, их решение поддержал и одобрил. Но одно дело — старики. А Елизавете Герцен было семнадцать лет. Получается, что отец и воспитатель из философа Герцена был крайне плохой.

Думается, Достоевского проблема суицида волнует в первую очередь как мыслителя, опирающегося опять-таки на христианские ценности и идею о бессмертии человеческой души. В то же время, его утверждение жизни основывается на восхищении перед красотой мира и благодарности Богу за то, что он сотворил этот мир для нас таким; социальных причин самоубийств и способов борьбы с ними он не касается.

Немного неожиданным для меня стало внимание Достоевского к вопросу защиты животных от жестокого обращения, который он тоже рассматривает с позиций нравственного воспитания человека. Жестокость в отношении животных Ф. М. прямо выводит из притеснений людей со стороны вышестоящих: получив побои от начальника, мужик, который не может ему ответить, будет бить свою лошадь, чтобы выместить бессильную злобу. А потом жену — потому что она тоже не может ответить. Жестокость к людям, которая распространяется по цепной реакции дальше и дальше — это первая причина. И вторая причина — это скотская, звериная, тупая и варварская сущность некоторых людей, которым в голову и мысль не придёт о том, что своими действиями они заставляют кого-то страдать — телёнка или малолетнего ребёнка.
Большое внимание Ф. М. уделяет развитию судебной системы пореформенной России. Наблюдать, как он размышляет о судах и выставляет напоказ их противоречащие здравому смыслу особенности — одно удовольствие.

Вот человек совершил преступление, а законов и не знает; он готов сознаться, но является адвокат и доказывает ему, что он не только прав, но и свят.

Что бы стал делать у нас невинный без адвоката?

…мерещится нелепейший парадокс, что адвокат и никогда не может действовать по совести, не может не играть своей совестью, если б даже и хотел не играть, что это уже такой обреченный на бессовестность человек, и что <…> такое грустное положение дела как бы даже узаконено кем-то и чем-то, так что считается уже вовсе не уклонением, а, напротив, даже самым нормальным порядком.

Мотивы принятия решения присяжными и нравственная ответственность адвокатов волнуют его самым глубочайшим образом. И в итоге у него оказывается, что адвокат — это профессиональный лжец, изворотливый, мастерски владеющий своими чувствами и зачастую наживающийся на чужом несчастье. И здесь он сознательно уходит от ответа на проблему (сославшись на то, что сам не силён в юриспруденции), предоставляя искать этот ответ читателю.

Вообще, особенность мировоззрения Достоевского — это то, что любые темы, в том числе социальные противоречия, он анализирует в первую очередь через призму нравственных установок. Это ещё одно проявление христианской основы его философии. В принципе, иногда это можно рассматривать как уход от проблемы, а не её решение: вместо того, чтобы предлагать пути решения проблемы, он начинает рассуждать, как грешны люди, эту проблему породившие; для устранения же противоречий, по его мнению, достаточно взаимного прощения и искренней доброты друг к другу. А вот мысль об общем падении нравственности, разврате, распространении в народе жажды богатства не производит впечатления глубоко продуманной. О чём-то похожем писали ещё древнеримские историки, пытаясь объяснить кризис своего общества. Здесь заметен пессимизм Достоевского, который иногда прорывается сквозь его глубокую веру в человека.

Есть и более мелкие темы, о которых мне тоже хочется сказать несколько слов. Очень любопытно читать, как Достоевский мастерски унижает литературных критиков, акцентируя внимание на их невежестве, поверхностности их знаний, которые попросту надёрганы у других авторов (апрельский номер 1876 года). Людей, которые говорят на смеси французского с нижегородским («Русский или французский язык»), уже нет — они исчезли тогда же, когда исчезло породившее их старое общество. Однако склонность к неуклюжему позёрству процветает и сейчас. И проблема засилья иностранных слов в речи наших людей по-прежнему актуальна. Причём большинство из тех, кто активно, по поводу и без, разбавляет свою речь иностранными словами, и английского-то толком не знают, и делают это исключительно из-за желания выделиться. И об этом (о желании всех и каждого обособиться от остальных) Достоевский, кстати, тоже говорит («Обособление», март 1876 года).

Очень и очень часто автор «Дневника» говорит о русских женщинах. Он полагает, что духовно-нравственное развитие России в будущем (по отношению к XIX веку) во многом будет определяться именно женщинами. Если мы вспомним о тех усилиях, которые русские женщины XX века вложили в развитие страны, в победу над Германией, в восстановление хозяйства после войны, в воспитание детей, оставшихся без отцов — нам останется только согласиться с автором. Что касается Достоевского, то иногда его заявления о женщинах сложно назвать даже восхищением — это уже какое-то преклонение. Думается, что здесь сказалось семейное счастье со второй женой.

Как-то слишком много я написал. Зато действительно полностью выразил свои впечатления, да и книга ведь немаленькая. Что можно сказать в заключение? В «Дневнике писателя» Достоевский предстаёт человеком неожиданностей для тех, кто не слишком хорошо знаком с его творчеством и судит о нём по расхожим стереотипам. Говорят — консерватор, почвенник, православный ретроград, дружил с Победоносцевым, пишет про убийства, роется в грязных кишках человеческих душ. А в «Дневнике» Ф. М. призывает к доброте и гуманности, протестует против телесных наказаний для детей, против издевательств над животными, отстаивает право женщин на образование. С идеями Достоевского можно не соглашаться, с ним можно спорить; но огульно критиковать его могут лишь те, кто его и не читал вовсе. Во многом, именно в «Дневнике» нам открывается подлинное лицо Достоевского — лицо искреннего гуманиста и человеколюбца.

[Армеец]

Сообщение от Carassius

Говорят — консерватор, почвенник, православный ретроград, дружил с Победоносцевым,

Какая меткая характеристика Достоевского,я еще бы добавил ренегат и игрок.

[Carassius]

Прочитал "Воскресение" Льва Толстого.

Когда ты читаешь признанную классикой книгу, ты ожидаешь от неё многого. Ответов на вечные вопросы — кто такой человек, для чего он живёт на свете, что такое любовь. В случае с русской классикой к этому прибавляется ещё и осознание того, что эти книги — часть нашего культурного наследия, часть того, что делает русского человека русским. Большие ожидания, адресованные этим книгам, порождают и высокие требования к ним.

Несколько слов о персонажах:

Нехлюдов в начале романа — это неприкаянный, бесцельно болтающийся по жизни человек, что отчасти роднит его с ранним Вронским. Службу он бросил ради творчества, таланта к которому, как сам позже понял, он не имеет. В молодости пытался отстаивать свои (вернее, почёрпнутые из книг иностранных мыслителей) убеждения, в зрелом возрасте тихо отказался от них ради продолжения обеспеченной жизни. Его действия по отношению к Масловой — это и покаяние, и стремление воскресить в ней человека, и попытка заполнить пустоту в собственной душе. Поездка Нехлюдова по своим имениям и передача земли крестьянам — это своеобразное паломничество кающегося грешника. А вот готовность Нехлюдова простить Маслову за «шашни с фельдшером» (сейчас речь не о том, что на самом деле их не было) иначе как глупостью и отсутствием чувства собственного достоинства не назовёшь. Делать что-то хорошее имеет смысл для тех людей, кто осознаёт ценность этого хорошего. Если человек не осознаёт сделанного ему добра — это бесполезное метание бисера перед свиньёй. Замечу ещё, что сам Нехлюдов в аналогичной ситуации сдержался и устоял перед чарами Mariette. Очень хорошо удалось Толстому сравнение знакомства Нехлюдова с рабочим народом, ехавшим в вагоне третьего класса, с чувствами путешественника, открывшего новый для себя мир.

В сущности, главный герой в романе один — Нехлюдов, и именно его душевные терзания и его преображение больше всего занимают Толстого. Масловой действительно большое внимание уделяется только в начале книги, в эпизодах, описывающих её раннюю жизнь после соблазнения и пребывание в тюрьме. На протяжении большей части же романа она скорее второстепенный персонаж, через которого автор полнее раскрывает образ Нехлюдова, чем полноценная главная героиня. Благодаря отказу от прежнего занятия, смене обстановки — общению с новыми, более развитыми людьми, и жертве Нехлюдова в ней воскресает человечность. Это позволило ей осознать жертву Нехлюдова; преобразившаяся Катюша не принимает эту жертву и, в свою очередь, жертвует уже собой, чтобы не связывать его. Другой вопрос, что в результате этого счастлив не стал никто из них двоих. Очень показательна её фраза «простите, если я не то делаю, что вы хотите», произнесённая во время последней встречи и прощания с Нехлюдовым. Этот момент напоминает читателю о том, что нельзя ожидать, что человек, ради которого мы что-то делаем и жертвуем чем-то, непременно будет соответствовать нашим придуманным ожиданиям. Это живой человек с собственной волей и собственными желаниями, а не идеальный образ, послушный воле того, кто его придумал. Кроме того, образ Масловой — это напоминание о том, что женщина — это в первую очередь человек, заслуживающий уважения, понимания и любви, а не только средство для удовлетворения мужских потребностей, как сама героиня считала в определённый период своей жизни.

Мисси жалко. Действительно, женщине нередко бывает крайне сложно найти себе хорошего мужа. Мужчине как-то проще в этом отношении, всё же.

Толстой ярко и как-то даже старательно, нарочито показывает нравственную пустоту и фальшь дворянского светского общества. Это заметно, например, в эпизоде суда над Масловой — у каждого или почти каждого члена суда есть тайные грешки, хотя, казалось бы, они должны быть справедливыми и беспристрастными блюстителями закона. О внутренней пустоте дворянства свидетельствует и самомнение Нехлюдова (до его «преображения»), который привык принимать знаки уважения к себе как должное, хотя сам не смог бы объяснить, чем он их заслужил. Потеряв собственную нравственную основу, отказавшись от неё и потеряв связь с своей культурой, аристократия кидается из одной крайности в другую, пытаясь заполнить пустоту в душе — спиритизм, сектантство, революционное движение. Стремление Нехлюдова каяться и искупать свою вину служением когда-то соблазнённой им женщине — это явление того же порядка. Яркая иллюстрация потери дворянством собственной веры (рассказ о Селенине тому доказательство) — это увлечение Катерины Ивановны, которая в стремлении заполнить внутреннюю пустоту легко попадается на удочку заезжего проповедника. Сюда же относится и спиритизм старого генерала. Православие в сознании этих представителей высшего общества сохранилось не как вера, а лишь как совокупность внешних обрядов, непременных атрибутов государства, службы и успешной карьеры. И да, это свойственно только духовно развитым дворянам — многим же хватает вина и борделей, и мысли о высоком их не беспокоят. Иллюстрацией духовной пустоты образованного общества является и образ революционерки Веры Богодуховской — некрасивой, неприкаянной женщины, тайно влюблённой то в одного «соратника» по революционному движению, то в другого. Пытаясь найти своё место в мире и самоидентифицироваться, Вера примыкает к народовольцам; пытаясь убедить себя в правильности сделанного выбора, она убеждает саму себя и окружающих в благородстве своей жертвы и в своём прекрасном самочувствии в тюрьме.

Толстой нередко проводит параллели, сравнивает жизнь аристократии и народа, показывая разницу как общественной реакции, так и наказаний за примерно одинаковые поступки, совершённые дворянами и крестьянами или рабочими. Это параллель между сектантами, сосланными за изучение Библии, и графиней Чарской, которая занимается примерно тем же — неортодоксальной религиозной деятельностью, — но применительно к ней это считается лишь безобидным увлечением дамы из высшего света. Это параллель между Каменским, совершившим убийство на дуэли, и арестантом в остроге, о котором Нехлюдов говорит на обеде у своей тётки — первый из них отделается лишь заключением на гауптвахте, которое он проведёт в относительно комфортных условиях, в то время как второй отправится на каторгу.

Очень ярко Толстой описывает комизм и фальшь суда, который решает судьбу человека. Из того, какое внимание уделяли суду Толстой и Достоевский (который очень много писал о суде и разбирал несколько судебных дел на страницах «Дневника писателя»), становится ясно, насколько большое общественное значение имел суд в пореформенной России. В то же время, если Достоевский, размышляя о недостатках российской судебной системы, приходит к выводу о том, что это — следствие переходного периода, и призывает судей и присяжных действовать с опорой на искренность, сострадание и собственную совесть, то взгляды Толстого выглядят просто абсурдно.

…я считаю всякий суд не только бесполезным, но и безнравственным.

Некоторые идеи Толстого откровенно перекликаются с марксизмом, с пониманием государства как инструмента угнетения:

Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.

Суд, по-моему, есть только административное орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного нашему сословию.

В то же время, немного удивило то, что Толстой ставит на одну доску фабрики, заводы и мастерские с одной стороны, и кабаки с домами терпимости — с другой. С его позиций это, конечно, понятно — что то, что другое развращает лишённого земли крестьянина, вынужденного стать рабочим-пролетарием. Интересно, как этот эпизод романа воспринимался в советское время? Заметно и то, что Толстой не любит городскую жизнь (это видно уже в первых строчках романа) и противопоставляет ей жизнь в деревне.

Описание Толстым богослужения в тюрьме просто отвратительно. И дело не в каком-то кощунстве — мы же говорим об этом со светских позиций, а не с церковных. Просто удивительно, как может человек, казалось бы, выросший в православной культуре, настолько цинично и с такими язвительными комментариями описывать одно из наиболее дорогих для этой культуры явлений. Так европейский учёный-этнограф мог бы описывать религию каких-нибудь дикарей из Полинезии. В принципе, можно провести параллель между восприятием РПЦ Толстым и образом великого инквизитора у Достоевского — и там, и там церковники именем Христа делают то, что он запретил.

Толстой прямо и непосредственно проводит мысль о дуалистической природе человека — сосуществовании в нём духовного и животного начал, причём сам он, разумеется, отдаёт предпочтение первому. Это напоминает учения самых разнообразных дуалистических сект вроде катаров.

Тот животный человек, который жил в нём, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один в его душе.

Между прочим, складывается впечатление, что Толстой испытывает отвращение к любым проявлениям сексуальности.

Женщин этих сближало ещё и то отвращение, которое обе они испытывали к половой любви. Одна ненавидела эту любовь потому, что изведала весь ужас её; другая потому, что, не испытав её, смотрела на неё как на что-то непонятное и вместе с тем отвратительное и оскорбительное для человеческого достоинства.

Видимо, это прямое следствие его взглядов о двойственной природе человека, как сочетании духовного и животного начал.

Поддержание элементарного порядка в империи Толстой трактует как преступление:

…он получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его предводительством тогда русскими мужиками, обстриженными и одетыми в мундиры и вооружёнными ружьями со штыками, было убито более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои дома и семьи. Потом он служил в Польше, где тоже заставлял русских крестьян совершать много различных преступлений, за что тоже получил ордена и новые украшения на мундир…

А теперь стоит поговорить о том, что в романе действительно главное — о его идейной составляющей.

Я не могу согласиться с тем, что государственная служба непременно делает людей жестокими, безжалостными и — свободными от угрызений совести. Да, отчасти это верно — иногда приказы велят делать то, чего человек по своим убеждениям или из простого здравого смысла делать не хочет. Но выбор остаётся всегда, и выбор этот за самим человеком — выполнить приказ, пойдя против своей совести, или вопреки всему отказаться от его выполнения. Я думаю, что это не служба плоха и портит людей, а плохи люди, поступившие на эту службу. Мало ли мерзавцев делает карьеру только ради своей выгоды, или ради выражения своих низменных чувств — жестокости и желания унизить другого? Как подтверждение этого можно вспомнить эпизод избиения арестантов конвойным офицером — никто не приказывал ему бить людей, не совершивших никакого проступка, и делал он это исключительно в угоду своей низости и жестокости.

— Куда ж ему девчонку деть?
— Не закон это, — сказал ещё кто-то.
— Это кто? — как ужаленный, закричал офицер, бросаясь в толпу. — Я тебе покажу закон. Кто сказал? Ты? Ты?
— Все говорят. Потому… — сказал широколицый приземистый арестант.
Он не успел договорить. Офицер обеими руками стал бить его по лицу.
— Вы бунтовать! Я вам покажу, как бунтовать! Перестреляю, как собак. Начальство только спасибо скажет.

Нельзя согласиться и с мнением Толстого о том, что революционный террор и убийства непосредственно вытекают из наказаний революционеров правительством. Арест, ссылку и даже каторгу всё же нельзя ставить на одну доску с прямым и осознанным убийством (тем более с сопутствующими невинными жертвами, вроде 14-летнего мальчика из мясной лавки). Царская власть пыталась изолировать революционеров от общества, при этом сохраняя им жизнь — отправив их в ссылку. При этом политические преступники зачастую находились в привилегированном положении по сравнению с уголовными; Толстой сам об этом пишет — в то время, когда все уголовники теснились в камере, коридорах и на выходе возле параши — политические уютно сидели в отдельной камере (понятно, что это было сделано для их изоляции от уголовников — но суть-то не меняется) и пили чай с бубликами. В то время, когда каторжные уголовники шагали в Сибирь пешком, политические ехали на телеге (за исключением Симонсона, пошедшего пешком по идейным соображениям). Да и в Сибири и на Дальнем Востоке политические могли устроиться лучше, чем уголовники — хотя бы потому, что умели читать и писать, могли получить место мелкого служащего в какой-нибудь конторе, а будучи людьми образованными и просвещёнными, нередко выходцами из дворян — могли рассчитывать на снисхождение со стороны начальников. Другой вопрос, что эта относительно гуманная стратегия оказалась коренной ошибкой монархии — при таком подходе ссылка оказалась кузницей кадров для революции, местом для идейных дискуссий, обмена опытом и создания программных документов. И что царская власть получала в ответ на такое сравнительно мягкое отношение? Убийства. Толстой путает причину и следствие, или же намеренно, из-за своей оппозиционности самодержавию, не делает между ними разницы. Сколько революционеров было казнено, именно казнено, а не сослано, до репрессий Столыпина, которые были вызваны революцией 1905 года, то есть опять-таки стали ответом на действия революционеров? Сравнительно немного.

В идейном плане Толстой попросту предлагает вернуться к первобытному, примитивному состоянию общества — без законов и суда, без собственности, без иерархии. Отказ от суда, заявление о его безнравственности — это абсолютизация евангельского положения «не судите, да не судимы будете». На первый взгляд, казалось бы, верно. Но Христос говорил о человеческом прощении, не осуждении, снисходительности к недостаткам ближних своих. А судья и присяжные судят не сами по себе, а от лица общества и государства (хорошо ещё, если при этом суд действительно справедливый и бескорыстный, как предполагается в теории). Как общество будет поддерживать порядок, карать преступников, если не будет законов и суда? Толстой, наверное, сказал бы, что всё дело в среде, в которой живёт человек; исправь среду, сделай её благоприятной, искорени бедность и нищету — и никаких преступлений не будет. Но ведь кроме экономических причин преступлений, есть и психологические — зависть, ревность, ненависть. С ними-то как бороться, если наказаний за преступления нет? Отказ от земельной собственности — это верно для дворянства, паразитирующего на своих имениях (разумеется, исключения были). Но если собственности на землю не будет у крестьянина-производителя, то как обеспечить его заинтересованность в своём труде, как гарантировать его право на результаты этого труда? Если собственности на землю нет, то собирать посеянный и выращенный одним урожай будут все (земля-то ничейная), и этот один результатов своего труда не увидит и не получит. Что касается общественной иерархии, то разделение функций в любом обществе — вещь естественная. Кто-то выращивает еду, кто-то делает орудия труда, кто-то обеспечивает поддержание общественного порядка, кто-то защищает общество от внешнего врага, а кто-то координирует их усилия. Это нормально. А вот когда в результате этого общественного разделения труда одни люди начинают считать себя выше и лучше других, и когда это становится реальностью — это, с нравственной точки зрения, неверно. В этом вопросе с Толстым можно отчасти согласиться.

Большой неожиданностью для меня стало заявление Нехлюдова в споре с Рагожинским — о том, что казнь и телесные наказания более приемлемы, чем заключение в тюрьму. Спору нет, тюрьма чаще способствует не исправлению заключённого в неё человека, а его всё более глубокому погружению в мир криминала. Но, доказывая это, Толстой прямо поддерживает законное убийство и избиение? Очень странно.
Предположим, что толстовский уклад жизни реализован в масштабе одной страны. Да, это невозможно просто потому, что

…чтобы завести это, надо, чтобы все люди были согласны.
— Наш народ не согласишь ни в жизнь, — сказал сердитый старик.

но предположим. Про проблему преступности при отсутствии законов и ответственности за их нарушение я уже говорил чуть выше. А дальше что? Отказ от армии, потому что убийство — это преступление против нравственности? Такая страна, не способная себя защитить, очень быстро окажется в рабстве у своих сильных соседей. Что, весь мир должен жить по идеям Толстого, и тогда войн не будет? А когда это остальной мир всерьёз интересовался идеями кого-то из русских мыслителей? Нет, мир этого не примет, и тем более не будет выстраивать реальную жизнь в соответствии с этими идеями. Что же остаётся — навязать миру толстовские идеи ради всеобщего счастья? Но это же насилие, тоже преступление против нравственности.

Вот так и получается, что творчество Толстого — это только бесконечная рефлексия дворянства на тему «мы виноваты перед народом» и крайний эскапизм на псевдохристианской почве. Нужно заметить и то, что нравоучения Толстого излишне настойчивы; он будто навязывает свою точку зрения, не сильно-то стараясь придать ей художественную форму. Это не слишком приятно. Достоевский, напротив, мягко подводит читателя к пониманию своих взглядов, мастерски выражая их в образах персонажей. Подводя итог, можно сказать, что гуманистические идеи Льва Николаевича заслуживают уважения, но совершенно не реализуемы на практике.

[Carassius]

Прочёл книжку Алена Бомбара "За бортом по своей воле".

Это потрясающе. Вот честно. Определённо, это одна из лучших книг, прочитанных мной в этом году.
Текст написан довольно-таки экспрессивно, в полемическом ключе. Очевидно, что Бомбар по натуре был борцом, для которого эта книга — ещё один способ доказать свою правоту, так же как и путешествение, которому она посвящена. То есть, это не просто сборник воспоминаний. Тема «ереси» как показательного несогласия и вызова общепринятому мнению в его сочинении занимает немалое место и упоминается довольно часто. Это и название его лодки, и противопоставление «традиционного потерпевшего крушение» и «еретика» в одной лодке во время путешествия по Средиземному морю: даже первый глоток солёной морской воды, сделанный Джеком — нарушение своеобразного табу, Бомбар, смеясь, называет «обращением в еретическую веру». И в заключение он выражает свою надежду, что его «еретическое» плавание станет основой для новой «христианской веры» всех, терпящих бедствие на море.
Бомбар — это настоящий учёный в самом лучшем смысле этого слова: человек, выдвинувший собственную гипотезу, проведший множество изысканий и лабораторных исследований для получения информации в самых разных областях (история кораблекрушений, биологические потребности человека, химический состав и степень питательности рыб и планктона) и, наконец, лично, рискуя жизнью, поставивший эксперимент, подтверждающий его гипотезу. Ему присуще благородство — с угрозой для жизни и с ущербом для собственного здоровья он предпринял путешествие, благодаря которому, думается, немало других людей смогли спасти свои жизни. Он честен — он прямо говорит, что его метод может лишь обеспечить выживание человека в определённых условиях, а не его полноценную здоровую жизнедеятельность.
Впечатлило описание тех бюрократических препятствий, которые пришлось преодолевать путешественнику (штраф за выход в открытое море на прогулочной лодке, трудности с получением разрешения на экспедицию). Лишний раз убеждаешься в том, что тупые чиновники и юристы существуют не только в нашем богоспасаемом Отечестве. Сами посудите — обеспечить разрешение для первого выхода «Еретика» в море смог только замминистра ВМФ Франции!
Рассказ Бомбара в высшей степени откровенен. Он не пытается выставить себя в выгодном свете, не пытается изобразить героя, не знающего сомнений и страха и нацеленного только на успех. Он искренне пишет о своих переживаниях и колебаниях, невыразимом одиночестве во время плавания и отчаянии, которое порождает это одиночество. Читая книгу, на какую-то крохотную долю удаётся ощутить чувства человека, потерявшегося среди безбрежного Океана на маленькой лодчонке, которая к тому же начинает протекать. Почувствовать смертельную опасность, исходящую от шторма, и безмерное уныние во время мёртвого штиля. Взглянуть глазами путешественника на потрясающую красоту звёздного неба во время очередной проведённой в океане ночи. Под конец путешествия Бомбара охватывает отчаяние из-за потери своего местонахождения, вызванной ошибкой в расчётах; он лихорадочно ждёт появления на горизонте земли, света маяков, или хотя бы проходящего мимо судна, которое дало бы ему понять, что он уже недалеко от других людей. Невыносимой к этому времени становится его тоска по жене и близким.
Сам текст представляет собой причудливую мешанину из теоретических заметок, отрывков из дневника, который Бомбар вёл во время путешествия, описания испытываемых им в море чувств и эмоций, впечатлений от посещения разных островов и большого количества благодарностей людям, которые помогали ему на разных этапах путешествия.
Книга оставила поистине прекрасное впечатление, близкое к полному восторгу. Всем любителям морских приключений читать в обязательном порядке.

[Carassius]

Прочитал "Фрегат "Паллада" И. А. Гончарова.

Замечу первым делом, что «Обломова» я начинал читать когда-то давно, по школьной программе, и бросил, а «Обыкновенную историю» и «Обрыв» не читал вовсе. Таким образом, «Фрегат «Паллада» для меня — первое действительно обстоятельное знакомство с творчеством Гончарова.

Путешественник из Гончарова получился любопытный: он неоднократно пишет о том, как, покидая очередной остров, подолгу вглядывался в него, чтобы получше сохранить в памяти. Становится ясно (особенно если посмотреть его биографию), что в обыденной петербургской жизни ему остро не хватало новых впечатлений, и именно по этой причине он, неожиданно для себя самого, пустился в плавание. Он любознателен и наблюдателен, постоянно сопоставляет обычаи и жизнь дальних стран с Петербургом и российской глубинкой, подмечая схожести и различия. Однако со временем (после Филиппин) от путешествия и приключений он уже устаёт, и ему хочется назад, домой, к спокойной, размеренной и понятной жизни.

Особняком в ряду посещённых фрегатом стран стоит, конечно же, Япония. Сейчас, в XXI веке, когда эта страна так плотно встроена в мировую цивилизацию и когда вокруг так много людей, интересующихся японской культурой, очень необычно читать наблюдения и размышления Гончарова о закрытой стране эпохи сёгуната. К японцам у него отношение двойственное: с одной стороны, его смешит их политика изоляции, странные обычаи и церемонии; с другой стороны, у него проскальзывает мысль о том, что отчуждённость Японии — это следствие зла, принесённого ей когда-то первыми европейскими путешественниками. Приятные чувства вызвала пара мимолётных упоминаний о миссии Н. П. Резанова.

Сибирское путешествие Гончарова — это отдельная тема. Поневоле задумываешься — не приврал ли слегка, не приукрасил ли, грешным делом, Иван Александрович картину жизни в Сибири? Как-никак, чиновник на государственной службе вряд ли мог критиковать состояние дел в государстве, даже если б и захотел. Да и про суровую цензуру последних лет царствования Николая I забывать не стоит. Уж слишком как-то всё благополучно у него выходит — крестьяне все трудолюбивые, государство им помогает, якуты учатся пахать и сеять хлеб. А откуда, интересно, государство взяло средства на эту помощь, если уже в столыпинские времена та помощь, которую оно оказывало переселенцам, была крайне недостаточной? Впрочем, быть может такое процветание и впрямь возможно лишь благодаря хорошему генерал-губернатору и отсутствию водки в области.

Обратной стороной развёрнутого и подробного повествования стала некоторая затянутость книги. Понятно, что Гончаров стремился как можно более полно передать свои впечатления, полученные в отдалённых и диковинных для русского глаза странах, но довольно часто он перегибает палку, сообщая чуть ли не о каждом встреченном на дороге человеке, включая гостиничных слуг и случайно встреченных на улице негритянок. Мне кажется, такие моменты вполне можно было бы опустить без вреда для повествования. Лишним выглядит и длинный рассказ о войнах англичан с кафрами — он был бы более уместен в историческом или этнографическом сочинении, а не в путевых очерках. На мой взгляд, излишняя затянутость — это единственный недостаток «Фрегата «Паллада».

Интересны и люди, собравшиеся на фрегате и ставшие персонажами гончаровского рассказа. Это капитан И. С. Унковский, дослужившийся до адмиральского чина и губернаторской должности; К. Н. Посьет, также ставший адмиралом, да ещё и членом Госсовета; В. А. Римский-Корсаков — родной брат композитора, тоже, кстати, служившего в молодости на флоте; И. И. Бутаков — брат известного теоретика тактики парового флота и героя Крымской войны Г. И. Бутакова. Складывается впечатление, что офицеры императорского флота были чем-то вроде клана или племени из нескольких родов, где все друг друга знают и многие приходятся друг другу родственниками в той или иной степени. Очень забавным получился образ П. А. Тихменева, который на всех посещаемых островах и колониях только и делает, что ищет, где бы купить провизии, и вечно недоволен её качеством. А когда экипаж фрегата получает новости о Синопском сражении, сразу вспоминаешь, что первым капитаном только что построенной «Паллады» когда-то был сам П. С. Нахимов.

Фаддеев, вестовой Гончарова и единственный человек из матросской среды, с которым он регулярно общался, странен и противоречив. С одной стороны, он хитёр, смекалист, ему не чуждо стремление к просвещению (он пытается научиться писать); с другой стороны, он сильно похож на обыкновенного хулигана-быдло — тупого, не интересующегося ничем кроме того, что может принести ему практическую пользу, забавляющегося при виде страданий других, будь то избитый на берегу матрос, его приятели, объевшиеся незнакомых плодов и мучающиеся от боли в животе, или компания офицеров, промокшая от захлестнувшей шлюпку волны. Кажется, что именно «братишки» вроде Фаддеева в 1917-м поднимали на штыки и топили в море своих офицеров.

Неожиданностью для меня стало то, что русский флот середины XIX века не пользовался особенным вниманием тогдашнего русского общества, о чём Гончаров пишет в самом начале книги. Сейчас, на мой взгляд, всё совершенно по-другому: интересующихся морской и флотской тематикой людей хоть отбавляй; что там говорить, я ведь и сам принадлежу к их числу.

Неприятное удивление вызвало то, что Гончаров даже не оправдывает колониализм, а воспринимает его как совершенно правильную и справедливую систему взаимоотношений с туземцами. И на азиатские культуры он зачастую смотрит как на нечто уродливое, с высокомерием просвещённого европейца, уверенного в торжестве прогресса и превосходстве своей цивилизации. И это несмотря на то, что он сам описывает случаи презрительного и жестокого отношения колонизаторов к туземцам (например, избиение англичанином-трактирщиком своих китайских слуг).

Хорошо заметно и то, что Гончаров принадлежит именно к обществу в тогдашнем понимании этого слова, а вовсе не к народу. Он совершенно спокойно, как должное, воспринимает разделение на господ и слуг, на людей привилегированных и тех, кто работает, чтобы прокормить себя и свои семьи, удостаивая этих последних только мимолётного упоминания. Это заметно проявляется, например, в его рассуждении о разнице между естественным комфортом и извращённой роскошью — как составляющую часть комфорта он воспринимает, наравне с вкусной едой, хорошим вином, мягкой постелью и удобным креслом, и наличие слуг, прачек и портных, которые обязаны обеспечивать ему этот комфорт. В этом смысле Гончаров — именно барин-сибарит.

Язык у Гончарова богатый, насыщенный метафорами. Это, кстати, можно назвать ещё одной причиной (кроме излишней подробности повествования) большого объёма книги. И да, язык довольно-таки тяжеловесный — это XIX век, тут уж ничего не поделать.

Скажу ещё, что чтение «Фрегата…» здорово развивает общий кругозор и познания в географии. Мне регулярно приходилось сверяться с картой мира в Сети, чтобы лучше представлять себе острова и страны, которые посещала эскадра по ходу рассказа.

[Carassius]

В очередной раз перечитал "Пираты, корсары, рейдеры" И. В. Можейко.

На мой взгляд, это одна из лучших, что были изданы к настоящему времени на русском языке, научно-популярных книг по истории пиратства. Её можно поставить в один ряд с «Флибустьерским морем» и «Средиземным морем» Жоржа Блона из его цикла «Великий час океанов».

Помню, как увлечённо я читал эту книгу в подростковом возрасте: один раз — в гостях у тётки, к которой меня отправили на каникулы, и как минимум два раза после этого — когда я брал её в библиотеке. Помню, как обрадовался, увидев её на полке того книжного магазина, в который я обычно ходил, да ещё в таком хорошем издании.

Казалось бы, книга о пиратах, корсарах и рейдерах (во всяком случае, именно они вынесены в название). На самом деле Можейко рассказывает о целой системе взаимосвязанных между собой явлений, к которым помимо самого пиратства (в рамки которого можно включить и корсарство, оно же каперство) и рейдерства (которое, на мой взгляд, от пиратства в строгом понимании этого слова существенно отличается) относятся мятежи корабельных команд, работорговля и колонизаторство (в худшем значении этого слова). В итоге автор захватывает под одну пиратскую гребёнку и настоящих пиратов и рейдеров, и тех, кого совершенно нельзя назвать пиратами: если действия коммодора Ламберта ещё хоть как-то можно подвести под категорию рейдерства, то колонизаторы Бруки и работорговец Хейс не имеют к пиратам никакого отношения. Нельзя сказать, правда, что от включения этих отрывков книга стала хуже — наоборот, они помогают лучше понять тот исторический фон, на котором происходили описываемые в ней события.

Единственный эпизод, который мне не нравился тогда и по-прежнему не нравится сейчас — это история о полковнике Беневском и его спутниках, сбежавших из камчатской ссылки на захваченном корабле (на основании чего автор причисляет их, так же, как и мятежную команду «Баунти», к пиратам в широком смысле слова). Вроде бы включение этого очерка в книгу вполне обоснованно: и пиратский акт Беневский сотоварищи совершили, и в Индийском океане побывали, и на Мадагаскаре пытались основать колонию. Но не люблю я вставок «а вот наши-то, русские» в книгах, основная тема которых к России никакого отношения не имеет.

Периодически автор впадает в патетический тон, особенно когда рассуждает о судьбе жертв пиратов — что исторических времён, что современных. После чтения более серьёзной, более научной литературы на эту тему такой подход кажется слегка странным. Однако это именно научно-популярная книжка (и притом, как я уже говорил, весьма и весьма хорошая), так что требовать от неё полной нейтральности и непредвзятости не стоит. Да и жертвы пиратов, разумеется, сочувствия действительно заслуживают.

Читать книгу действительно интересно и увлекательно (если вы согласны, что описания бесконечных грабежей и удивительных авантюр — это увлекательно. Это же книга о пиратах, так чего же вы от неё ожидали?). Да, отчасти работа Можейко уже устарела — современные учёные-историки склоняются к тому, что легендарная Либерталия Миссона, Караччиоли и Тью — не более, чем вымысел Чарльза Джонсона (который вроде как Даниэль Дефо. А может, и нет), — но менее интересной от этого она не стала. Особенно рекомендую тем, кто прочитал несколько пиратских романов и теперь захотел чего-то более серьёзного (но не настолько серьёзного, как капитальные научные труды).

Спойлер:

[Victor Gubarev]

Впервые приобрел и прочитал эту книгу Игоря Всеволодовича Можейко в далеком 1977 году, когда учился на истфаке Донецкого госуниверситета (первое издание называлось "В Индийском океане: Очерки истории пиратства в Индийском океане и Южных морях"). После книг А. О. Эксквемелина (М.: Мысль, 1968) и Я. Маховского (М.: Наука, 1972) это была, по сути, третья книга по истории пиратства, изданная в СССР. Книга удивительно легко читается, написана не просто историком (доктором исторических наук), но еще и известным писателем-фантастом (литературный псевдоним - Кир Булычев). Конечно, со временем, занимаясь изучением истории морского разбоя и расширяя свои знания по предмету, нашел множество неточностей в указанном сочинении, однако списал этот досадный брак на узость источниковой базы Можейко и, возможно, спешку при написании книги. Некоторые главы действительно выглядят "притянутыми за уши", с большой натяжкой относящимися к теме; о многих известных пиратах Индийского океана вообще не упомянуто... Но, как говорится, не будем судить художника слишком строго - "он так видит". В целом книга оставляет положительное впечатление. Язык и легкая, порой с юмором, манера изложения исторического материала - главные козыри автора.

[Nathaniel]

Решил тряхнуть стариной и перед прохождением (надеюсь, скорым) третьей части "Ведьмака" перечитать опять весь цикл пана Сапковского. Сейчас дочитываю "Меч Предназначения". Кроме того, пересмотрел одноимённый польский сериал. Уж сколько камней в него летело на протяжении вот уже 15-ти лет. В том числе и от моих знакомых и друзей, среди которых есть и те, кто и "подсадили" меня когда-то на всю эту сагу...

Что бы там ни писали в Интернете и на форумах, а сериал 2002 года хорош! По-своему он даже великолепен. Мне очень многое понравилось, в особенности удалась режиссёру, на мой взгляд, первая и шестая серия. Не знаю ещё, буду ли смотреть анонсированный новый сериал.

Право, не знаю даже, что ещё добавить об этой серии больше. Уж столько всего было написано и высказано. Честно говоря, не совсем понимаю негодования пана Сапковского в адрес и этого сериала, и компьютерной трилогии...

[де росс]

Nathaniel,сериал красиво снят а уж природа...сказка. равно одежда и внешние декорации. минус в отсутствии боя как такового и то что ведьмаков предстаили дрянными...

[Carassius]

Сообщение от Nathaniel

Честно говоря, не совсем понимаю негодования пана Сапковского в адрес и этого сериала, и компьютерной трилогии...

На мой взгляд, пан Сапковский попросту пиарится одним из наимерзейших способов - лишний раз напоминает о своём существовании и о том, что только его творчество единственно верно, а игры по его мотивам - жалкие поделки. В своё время похожую позицию занимал Лукас - когда в 1990-х он сидел на мели, то публично выражал признательность авторам книг Расширенной Вселенной; когда после съёмок трилогии приквелов к нему снова потекли деньги - стал заявлять, что канон - это только то, что делает он лично.

[Nathaniel]

Сообщение от Carassius

стал заявлять, что канон - это только то, что делает он лично...

Честно говоря, я на эту проблему двояко смотрю... С одной стороны их можно понять. Не знаю насчёт сущестования пародий на книги саги о Ведьмаке, но вот пародий на творчество Толкиена вышло уже довольно много. И мне, откровенно говоря, не хотелось никогда после книг самого Толкиена прочесть ни одну из них, даже самые удачные по мненнию некоторых истинных ценителей творчества писателя. Откровенным фуфлом казались, издевательством над талантом писателя.

С другой... А, пусть себе говорят что хотят.

Сообщение от де росс

сериал красиво снят а уж природа...сказка

А мне ещё невероятно нравится, как поёт Замаховский!.. Я полчаса после просмотра сидел и слушал его вокал из фильма.

[Для просмотра данной ссылки нужно зарегистрироваться]

[Carassius]

Сообщение от Nathaniel

пародий на творчество Толкиена вышло уже довольно много. И мне, откровенно говоря, не хотелось никогда после книг самого Толкиена прочесть ни одну из них, даже самые удачные по мненнию некоторых истинных ценителей творчества писателя. Откровенным фуфлом казались, издевательством над талантом писателя.

Так а зачем их читать-то? Я и не читал.

[Nathaniel]

Сообщение от Carassius

Так а зачем их читать-то? Я и не читал.

Я тоже не читал. Но я сам лично видел в продаже книги Сапковского, на обложке которых изображён совсем не канонический Геральт, а тот, из "Дикой Охоты". А теперь вот даже сериал собираются состряпать, тупо вытащив внешность книжных персонажей из... игры.

Я это категорически не поддерживаю и в этом плане поддерживаю писателя!

[ComPass]

Сообщение от Carassius

лишний раз напоминает о своём существовании и о том, что только его творчество единственно верно, а игры по его мотивам - жалкие поделки.

не думаю, что у него проблемы с финансами, всё-таки франшиза озолотила его. а сериал действительно уныл, даже не помню, досмотрел ли первую серию. в книге всё чётко расписано - кто, кого и когда, а все эти домыслы, попытки расширить, да ещё неумелые такие... вот серия сталкера после игры читается хорошо, потому что мир игры не раскрыт, запутан, недосказан, есть только база, на которую фанаты набрасывают свою фантазию.

[Дон С.]

Сообщение от ComPass

всё-таки франшиза озолотила его

вроде потому и злится, что в договоре с 'Проектами' вместо процента с игр потребовал фиксированную сумму, а они вона как взлетели.

[idealist]

Сообщение от Дон С.

вроде потому и злится

Именно. Пару интервью с ним видал - жаба ажно прёт...